bdsmion

БДСМ сообщество
 
Культурный центр BDSM
Здесь светло!
Добро пожаловать!

Вход

Что такое БДСМ? Что такое bdsmion.com?
Безопасный режим
Безопасный режим скрывает весь основной графический контент сайта (эротические фотографии, фотографии пользователей и т.д.).

Таким образом, Вы можете общаться и просматривать сайт, не опасаясь случайных досужих глаз (на работе, в интернет-кафе и других публичных местах). Это также экономит Ваш трафик.
   

Леопольд фон Захер-Мазох. Елизавета и Фридрих Великий


Леопольд фон Захер-Мазох

1
Интриги

В связи с так называемым заговором Ботта и процессом Лапухиной императрица на данный момент, казалось, настроилась против венского двора и склонилась в пользу прусских интересов.

Ибо за последнее время Лесток одержал над Бестужевым две победы, значение которых невозможно было переоценить. Сначала ему удалось подвигнуть царицу на то, чтобы она высказала пожелание снова увидеть при своем дворе маркиза де ля Шетарди в качестве представителя Франции. Поскольку этот ловкий дипломат как никто другой умел расположить ее к себе, оказывая на нее очень большое влияние, то его возвращение в Петербург дало русской партии серьезное основание для беспокойства, тогда как Лесток даже не старался скрывать своего торжества.

Еще более значительного успеха Лесток добился в отношении выбора будущей супруги для престолонаследника.

Фридрих Великий имел ясное представление о том, какое влияние в то время родственные отношения дворов еще оказывали на внешнюю политику. И он стал первым монархом, который полностью освободился от этой зависимости, но тем не менее он сам колебался, чтобы извлекать из этих отношений выгоду для себя при других дворах. Как только он узнал, что Елизавета озаботилась устройством брачного союза великого князя Петра, он привел в действие все рычаги в Петербурге. Австрия поддерживала сватовство саксонского двора, который предложил в жены российскому престолонаследнику принцессу Марианну, вторую дочь Августа Третьего[1].

Ничто не могло более противоречить прусским интересам, чем подобная комбинация. Между тем Лесток интриговал в пользу короля Пруссии и действовал настолько успешно, что царица теперь присмотрела для своей цели старшую сестру Фридриха Великого, Луизу-Ульрику. Однако это оказалось гораздо больше того, чего желал добиться Фридрих, он был совершенно не расположен пожертвовать прусской принцессой только ради того, чтобы вывести из игры принцессу саксонскую. А посему он поспешил порекомендовать царице Анхальт-Цербстскую принцессу Софью Августу Фридерику, ставшую впоследствии российской императрицей Екатериной Второй. Эта принцесса, в ту пору еще не достигшая пятнадцатилетнего возраста, казалось, во всех отношениях соответствовала планам как Пруссии, так и России. Ее отец был прусским генералом и комендантом Штеттина[2], сама же она вместе с матерью, Иоганной Елизаветой, урожденной принцессой Голштейнской и сестрой наследника шведского престола, равно остроумной и склонной к интригам женщиной, в то время как раз находилась в гостях при берлинском дворе.

 

По тайному поручению короля Пруссии брат герцогини, Фридрих Август, отправился с миссией в Санкт-Петербург. Его лучшим оружием был написанный знаменитым художником Песнэ[3] портрет красивой принцессы.

Сначала ему удалось совершенно очаровать им своего племянника, великого князя престолонаследника, затем он попытал счастья у императрицы, и та тоже оказалась покорена прелестным обликом принцессы, короче, все складывалось именно так, как и ожидал король Пруссии. Когда же амурный дипломат присовокупил к этому портрету красочное и благоприятное описание характера и задатков своей племянницы, Елизавета еще быстрее, чем можно было ожидать, приняла решение в ее пользу, тем более что и прусский посланник, барон Мардефельд, крупной денежной суммой подтолкнул и без того уже тесно связанного с прусскими интересами Лестока употребить всю власть, какой он снова обладал над царицей, в поддержку такой комбинации.

– Наилучшим вариантом я всегда считала, – сказала царица Бестужеву, сообщая ему о сделанном ею выборе, – подыскать такую принцессу, которая была бы протестантского вероисповедания и при этом происходила бы хотя и из светлейшего, однако все же настолько маленького дома, что ни иные связи его, ни свита, которую она бы взяла с собой, не смогли бы возбудить в среде русской нации излишних кривотолков или ревности. На эту роль больше всего подходит принцесса Цербстская, тем более, что она кроме того связана родственными узами с голштейнским домом.

Как опытный государственный чиновник, Бестужев не стал открыто возражать против решения царицы, однако сделал так, чтобы Синод, когда он по обыкновению должен был высказаться по поводу предполагаемого соединения, выступил с заявлением о его невозможности ввиду близкого родства. К такому повороту событий франко-прусская партия готова, разумеется, не была, однако она из-за этого вовсе не отказалась от своего плана, а попыталась с помощью подарков убедить в своей правоте членов собрания высшего русского духовенства и в первую очередь духовника царицы, что и в самом деле удалось сделать.

В феврале тысяча семьсот сорок четвертого года принцесса Анхальт-Цербстская вместе с матерью прибыли в Москву, и ее личное появление, ее любезность и обаяние ее необычайной красоты позволили быстро и без проблем преодолеть последние сомнения и затруднения, какие еще оставались. Царица была от нее в восторге, а престолонаследник вел себя совсем как страстный влюбленный.

Наконец Синод признал препятствия к бракосочетанию «несущественными» и девятого июля состоялся ее переход в православную веру, во время которого она была наречена Екатериной Алексеевной, а на следующий день последовало ее торжественное обручение с престолонаследником. Приблизительно в то же время Фридрих Великий добился аналогичного успеха. С согласия российской императрицы шведский кронпринц в августе того же года вступил в брак с прусской принцессой Луизой-Ульрикой в Дроттнингхольме[4].

 

Теперь, кажется, настал подходящий момент подвести итог этого семейного объединения. Поэтому Фридрих Великий через своего посланника предложил царице создать оборонительно-наступательный союз. Однако ему пришлось столкнуться с тем фактом, что Бестужев крепче, чем полагали все его противники, стоял на ногах. В компании с Алексеем Разумовским, который, подобно Бестужеву, усматривал в возрастающей мощи Пруссии угрозу для России, он попытался уговорить Елизавету, как важно было бы для нее на случай новой войны не связывать себе опрометчиво руки, и таким образом барону фон Мардефельду пришлось удовольствоваться тем, что возобновлялся уже существующий между Россией и Пруссией трактат и к нему лишь добавлялась сформулированная в двусмысленных выражениях «Гарантия прусских штатов» со стороны России.

Только теперь стало видно, что старания Лестока и его партии свергнуть Бестужева потерпели полный провал. Успех последнего в борьбе против Пруссии сделал русского министра смелее и уже через несколько дней после подписания вышеупомянутого трактата его посетил супруг монархини, первый патриот России, чтобы обсудить с ним средства и пути свержения Лестока и де ля Шетарди.

Разумовский верно следовал принципу, выраженному малорусской пословицей: «Меньше говори да больше слушай», и поэтому всегда давал вволю высказываться другим. Вот и теперь он, подперев подбородок рукой, молча и внимательно выслушал изложение министра и когда тот, наконец, закончил, ограничился несколькими словами.

– В удалении Лестока я вижу единственное средство направить нашу политику в здоровое русло, следовательно, можете рассчитывать на меня, – произнес он в своей серьезной и прямодушной манере.

– На сей раз я просто уверен в успехе, – ответил Бестужев. – Наши противники сами дали мне в руки оружие против себя.

– Чем?

– Да этим пресловутым ботта-лапухинским процессом, – продолжал министр, – с помощью которого они намеревались погубить нас и который их самих ставит сейчас под удар.

Разумовский с сомнением поглядел на министра.

– Вы, верно, полагаете, что я рано радуюсь, – сказал Бестужев, – однако не забывайте, что я отнюдь не легкомысленный мечтатель и, главное, не француз. Мы, русские, испытываем почти непреодолимое недоверие к другим, часто не доверяя даже себе, и это, вероятно, одно из наших лучших качеств, потому что оно предохраняет нас от тех заблуждений и самообманов, которым в такой степени подвержены другие. Итак, выслушайте, пожалуйста, меня, а потом сами решайте, есть ли у меня основания считать нашу партию выигрышной. Сразу после начала процесса против Лапухиной я, как это обычно водится в подобных случаях, испросил высочайшего разрешения нашей императрицы перлюстрировать всю отправляемую корреспонденцию как иностранных посланников, так и частных лиц. После вынесения и приведения в исполнение приговора я не стал торопиться и отказываться от предоставленного мне бесценного права, и таким образом в моих руках накопился сейчас материал, которого вполне достаточно, чтобы разоблачить и уничтожить всех наших противников, всех этих негодяев, без устали добивающихся своих эгоистических целей и выгод за счет России.

 

– Это, разумеется, кое-что, – заметил в ответ Разумовский.

– О, этим мы многого достигли, очень многого, – с живой радостью воскликнул Бестужев. – После того как советник юстиции Гольбах еще некоторое время назад разгадал шифр прежнего французского посланника д'Аллиона, ему сейчас наконец удалось раскрыть и шифр маркиза де ля Шетарди. Содержания всех этих писем с лихвой хватит, чтобы раз и навсегда открыть императрице глаза и доказать ей, что со времени своего восшествия на престол она оставалась всего лишь игрушкой в руках нахальных и корыстолюбивых авантюристов.

– Вы позволите мне взглянуть на эти письма? – спросил супруг царицы.

– Вот копии, – ответил Бестужев, поспешно вручая бумаги Разумовскому.

Тот принялся разворачивать и прочитывать их одну за другой, и по мере чтения все серьезнее становилось выражение его лица, обычно столь гармоничного и радостного, все с большим негодованием глаза его вглядывались в документы.

– Это и в самом деле доказательства, которым царица не сможет долго сопротивляться, – сказал он, завершив просмотр бумаг. – Я не только готов всеми силами поддержать вас в этом деле, но хочу, если вы находите это правильным, немедленно просить монархиню меня выслушать и вместе с вами, господин граф, предъявить ей эти кощунственные бумаги.

Бестужев с радостью принял великодушное предложение благородного малоросса, и уже спустя час оба коленопреклоненно умоляли царицу выслушать их обвинения против маркиза де ля Шетарди и Лестока, и просмотреть депеши д'Аллиона, де ля Шетарди и других лиц, на которые те опирались.

Елизавета была глубоко потрясена тяжестью фактов и аргументов, которые один за другим с неопровержимой логикой представлял ей первый государственный чиновник, и настоятельно попросила его прочитать ей эти письма вслух, после чего сама в заключение еще раз пробежала их глазами, потому что ей трудно было поверить в то, что сейчас, столь убедительно и оскорбительно одновременно, лежало перед ней.

Депеши д'Аллиона в Париж, Стокгольм и Копенгаген, и тамошних французских посланников к нему содержали достаточно мало компрометирующего материала и в большинстве своем были направлены скорее против Бестужева, чем против самой царицы.

В них неизменно выдвигалось обвинение против русского министра в том, что он мол подкуплен Австрией и Англией. И что Франции в России рассчитывать не на что, доколе Бестужев остается у руля власти. Однако благодаря стараниям Лестока можно в любое мгновение ожидать его падения.

Одно письмо английского премьер-министра Кертрета к посланнику Уайчу в Петербург содержало поручение предупредить русских министров об интригах французской миссии, которая на основании компилятивных извлечений из речи барона Гюлленстерна в шведском риксдаге намеревается бросить на Бестужева тень подозрения в предательстве.

Зато весьма компрометирующими для франко-прусской партии при дворе оказались письма маркиза де ля Шетарди.

Вскоре после своего возвращения к царскому двору он писал: «Его надежды свергнуть вице-канцлера Бестужева как единственную политическую фигуру, стоящую у него на дороге, с каждым днем обретают все более прочное основание, тем более, что прусский посланник барон фон Мардефельд действует при этом в том же направлении и даже давал ему читать секретный приказ, в котором ему поручается договориться с княжной Цербстской. Уезжая в свое время из Берлина, она пообещала королю Пруссии содействовать свержению вице-канцлера, и, объединившись с ней, он надеется добиться возможно быстрого в этом успеха. Поскольку авторитет английского двора он уже свел до самого низкого уровня, он тем более надеется в скором времени играть роль наставника во всех пьесах при русском дворе, потому что и без того управляет всеми, кто имеет влияние. Лесток предан ему душой и телом, однако, чтобы еще сильнее подстегнуть его, он увеличил предоставленный тому д'Аллионом годовой пенсион еще на две тысячи рублей. Госпоже Романцевой, поскольку та приставлена к юной принцессе Цербстской и отныне даже живет при дворе, он добавил тысячу двести рублей, а госпоже Шуваловой – шестьсот. Сейчас он прежде всего намерен выведать замыслы и планы императрицы, чтобы иметь возможность извлекать выгоду из ее суеверных предрассудков и деньгами переманивать на свою сторону наиболее влиятельные фигуры из числа русского духовенства, в особенности духовника царицы. С помощью такого средства было, к примеру, достигнуто особое разрешение и согласие Синода на задуманное бракосочетание великого князя престолонаследника с принцессой Цербстской. В качестве проверки, насколько далеко он может зайти в своих действиях, он хочет сослаться на то, что, когда на днях созывался большой совет по вопросам взаимоотношений со Швецией, генерал Романцев и генерал-прокурор были сперва им лично проинструктированы о том, что им надлежало там говорить. И по завершении тайного совета они сообщили ему весь ход заседания вплоть до мельчайших подробностей».

В другом письме де ля Шетарди пытался защищаться, когда французский министр Амелот упрекнул его в том, что он до сих пор ничего существенного не добился. «В том нет его вины. Уже в то время, когда нужно было осуществить свержение нынешней императрицы, он доносил, что ничего нельзя будет сделать без постоянных денежных затрат. Несмотря на это, долго не решались потратить даже пять тысяч дукатов, которые тогда настоятельно требовались принцессе Елизавете, и он, почти до последнего часа, был вынужден только ласкать ее слух сладкими речами и обещаниями. Сейчас его снова заставляют, как и тогда, торчать без дела. Другие дворы умеют лучше расходовать деньги, и барон фон Мардефельд доверительно сообщил ему, что когда его король первый раз вступил в Силезию, он тряхнул в Петербурге мошной на добрые сто пятьдесят тысяч рублей, лишь бы отвратить этот двор от поддержки королевы Богемии и Венгрии. Более того, его поэтому даже нельзя ни в чем обвинить, когда все идет не так гладко, как это частенько видится, ибо здесь он имеет дело с женщиной, на которую решительно нельзя положиться. Еще будучи принцессой, царица не стремилась приобрести никаких познаний и идей, а став царицей и того менее, и внимание уделяет только тому, что в правлении есть для нее приятного. Поэтому она целый день только тем и занимается, что выдумывает любовные связи, сидит перед зеркалом, наряжается и забавляется детскими пустяками. Она может в течение нескольких часов вести беседу о какой-нибудь табакерке или мушке. Когда же кто-нибудь, напротив, заводит разговор о чем-то серьезном, она обращается в бегство. Чтобы избавиться от всякого стеснения и иметь возможность действовать безо всякого удержу, она сколь возможно избегает общения с людьми образованными и порядочными и находит зато величайшее удовольствие, когда в отдельной беседке или в ванной комнате вокруг нее теснится не только ее прислуга. Лесток, правда, опираясь на влияние, оказываемое им на нее уже долгие годы, время от времени еще позволяет себе взывать к ее совести, однако то, что при этом входит у нее в правое ухо, тут же снова вылетает через левое. Ее ленивая беззаботность настолько всеохватна, что если сегодня ей, казалось бы, указали правильный путь, уже назавтра она снова идет на попятную, и не успеваешь опомниться, как она начинает общаться так же приветливо и принимать у себя тех, кто представлялся ее опаснейшими врагами, как с теми, к которым она только что обращалась за советом».

Императрица была до крайности возмущена содержанием этих писем.

– Я им докажу, этим язвительным французам, – воскликнула она, разрывая в клочья носовой платок, – что я не такая ленивая и беззаботная, как они думают, и что мои настоящие друзья могут на меня положиться.

И действительно, с этого часа вместо высокой благосклонности, которую царица до сих пор проявляла к маркизу де ля Шетарди, она стала демонстрировать ему самое категорическое нерасположение. Она избегала разговаривать с ним и, если он тем не менее оказывался рядом, искала защиты от него в беседе с Бестужевым. Княжне Цербстской она тоже показала свою неприкрытую ненависть и даже переселила ее во дворец, в котором сама прежде жила еще будучи великой княжной, чтобы совершенно прекратить всякое близкое общение с ней.

От княжны, равно как от Лестока и маркиза, не ускользнуло означенное изменение в настроении царицы. Тогда они попытались привлечь Воронцова, только что вошедшего в состав министерства, и, поскольку он считался любимцем монархини, планировали с его помощью выбить Бестужева из седла. Склонной к интригам матери юной принцессы Екатерины удалось заинтересовать его своими планами, но... слишком поздно.

Разумовский и Бестужев тем временем склоняли царицу невзирая ни на что принять меры против ее противников.

– Итак, что вы посоветуете мне сделать с маркизом? – спросила государыня своего министра.

– Ваше величество имеет право арестовать его и выслать за пределы страны, – ответил Бестужев.

– Но не будет ли это нарушением международного права? – возразила Елизавета.

– Ничуть, – ответил вице-канцлер, – маркиз до настоящего времени еще не воспользовался своей аккредитацией в ранге посланника и как частное лицо целиком и полностью зависит от вашей воли, и ваше величество только проявит исключительную снисходительность, если за подобные выходки не прикажет засечь его до смерти или отправить в Сибирь.

– А Лестока вы не боитесь? – спросила Елизавета.

– Я никого не боюсь, когда речь заходит о достоинстве моей монархини и о чести России, – ответил Бестужев.

– Ну, вы его не знаете, – воскликнула царица, – в припадке бешенства он в состоянии пустить вам пулю в лоб.

– О своей жизни я забочусь меньше всего, – поспешил заверить мудрый государственный муж, – но меня бросает в дрожь при мысли о том, что человек с таким темпераментом имеет непосредственный доступ к персоне вашего величества, ведь он же способен...

– Я уже думала об этом, – перебила канцлера Елизавета, – и решила никогда больше не брать в рот ни капли его лекарств.

Покидая позднее кабинет вместе с супругом царицы, Бестужев вполголоса сказал Разумовскому:

– Теперь с влиянием Лестока покончено, он был незаменим для нее только как врач. Однако с того момента, когда она уже не рискует принимать его препараты, он свою пагубную роль отыграл.

Царица действительно дала свое согласие на предложенные Бестужевым меры, но велела приступить к их реализации только после того, как совершила паломничество в расположенный в шестидесяти верстах от Москвы Троицын монастырь. Пока она жила там, по-видимому, богослужениями и молитвами, Бестужев даром времени не терял.

Семнадцатого июля тысяча семьсот сорок четвертого года, в шесть часов утра, назначенная государыней чрезвычайная комиссия прибыла к месту жительства маркиза де ля Шетарди. Тот, отговариваясь недомоганием, сначала отказывался открывать дверь, однако, осознав безвыходность положения, вынужден был наконец нехотя впустить приехавших. Увидев входящего в дом главного инквизитора, генерал-аншефа Ушакова, одно имя которого заставляло людей трепетать, он сразу же потерял самообладание и сник. После того, как ему предъявили список его прегрешений, заимствованных из его же собственных депеш, главный инквизитор сообщил маркизу, что из особой милости императрица желает в данном случае ограничиться лишь его немедленной высылкой из страны.

Маркиз, при этом известии побледневший как полотно, обрел наконец дар речи:

– Я слишком долго служу на этом поприще, – с трудом проговорил он, – чтобы не понимать, что не имею права апеллировать в свою защиту к международному праву, поскольку своевременно не воспользовался аккредитацией и не имею официального статуса посланника короля Франции.

Уже той же ночью маркиз под конвоем двадцати солдат был выдворен за пределы государства.

Людовик Пятнадцатый проявил достаточно сообразительности, чтобы не раздувать международный скандал по поводу высылки его посланника, истолковал это как чисто личное дело пострадавшего, поскольку маркиз не успел еще получить статус дипломатической персоны, более того, король даже поспешил дать царице известное уведомление, запретив де ля Шетарди доступ к своему двору, а д'Аллиону, снова занявшему прежнее место, отдал распоряжение письменно нотифицировать признание императорского титула государыни, чего до сих пор не происходило.

Когда в день возвращения императрицы в Москву Лесток поджидал ее в слободе у подножия дворцового крыльца и попытался было приблизиться к ней, Елизавета так холодно и отчужденно взглянула на него, что он замер на месте как вкопанный, не сумев обратиться к ней ни единым словом.

 

Незаменимый Лесток впал в немилость.

2
Три котильона

В честь победы над Швецией и в ознаменование закрепленного Абоским миром триумфа России пятнадцатого июля тысяча семьсот сорок третьего года в Москве были устроены грандиозные торжества. Елизавета не преминула воспользоваться этим удобным случаем, чтобы вознаградить своих верных приверженцев и даже по отношению к своим врагам повела себя снисходительно и великодушно. За выдающиеся заслуги Бестужев был возведен ею в великие канцлеры империи, а вице-канцлером на его место она назначила Воронцова. Алексей Разумовский, благороднейший фаворит, знавший историю всех стран и народов, его брат Кирилл, а также генералы Андрей Ушаков и Алексей Романцев были удостоены произведением в графское достоинство. Находящиеся с Елизаветой в родстве по линии ее матери, Екатерины Первой, графы Мартын Скавронский и Андрей Хенриков были отмечены званием камергеров и награждены орденом Александра Невского. Принц Гомбургский, граф Романцев, князь Никита Трубецкой, обер-гофмейстер барон Миних, равно как и оба брата Шуваловы, были пожалованы поместьями, а два последних одновременно произведены в генерал-лейтенанты.

Манифест о высочайшем помиловании освобождал от наказания всех приговоренных к смертной казни, к каторжным работам и ссылке лиц духовного, военного и гражданского звания, равно как и всех государственных чиновников, допустивших прегрешения в исполнении служебных обязанностей. Все долги короне были прощены.

Этот акт редкой доброты и либеральности был с неописуемым ликованием встречен по всей России и многих, кто до сих пор считался противником существующего правления, примирил с ним.

Все свое влияние на царицу, которого Бестужев и Разумовский достигли и которого во всех отношениях заслужили, они теперь использовали на то, чтобы вынудить ее к занятию решительной позиции по отношению к европейским странам, и на то, чтобы положить конец установленной французской партией вялости и пассивности России, наносящей ущерб авторитету этой могущественной державы. Потребовались годы, чтобы полностью убедить и перенастроить Елизавету и подвигнуть ее на враждебный шаг против Фридриха Великого. Россия, впрочем, хотя и заключила договоры с Англией и Польшей, однако когда Георг Второй и Август Третий после возобновления войны между Австрией и Пруссией, которая из-за вступления в нее Франции как союзницы Фридриха превратилась в войну европейскую, захотели получить от Елизаветы обещанные вспомогательные войска, им пришлось удовольствоваться лишь ее дружескими заверениями.

Все слои русского населения были настроены против вмешательства в европейские дела и поэтому выступали против войны. Все больше и больше ощущалось, что Россия образует собой совершенно самодостаточный мир, который может спокойно обойтись без участия Европы, и что она была в состоянии на своей собственной территории, не оказывая воздействия и не заботясь о западной цивилизации, выполнять свою великую миссию для себя. И хотя это было правильно, однако некоторые просвещенные государственные деятели, как Бестужев и Разумовский, взор которых простирался гораздо дальше, пользовались своим влиянием, чтобы утвердить свою точку зрения, заключавшуюся в том, что именно эта Россия, которая так надежно защищена от вмешательства Европы в свои дела, имеет призвание говорить решающее слово по всем вопросам европейских государств и это призвание могла бы исполнять безо всякой опаски.

В ту эпоху, однако, личные интересы и настроения монархов влияли на принимаемые решения во внешней политике гораздо сильнее, чем соображения пользы или вреда для государства. Точно так же как Кауниц[5] в Версале после заключения Ахенского мира, с целью добиться создания альянса Франции и Австрии, прежде всего старался настроить галантного короля Людовика Пятнадцатого и его всевластную содержанку, маркизу де Помпадур, против личности короля Пруссии, Бестужев и Разумовский тоже вовсю пытались вызвать к нему ненависть в глазах Елизаветы.

 

В Петербурге использовалось то же средство, что и в Версале. Из-за своей сатирической жилки Фридрих Великий сам давал своим противникам в руки бесценное оружие против себя. То, чего достигало его незаурядное умение управлять государством, сводилось на нет его ядовитыми шутками и стихотворениями. В ряде хлестких эпиграмм победитель в сражениях под Молвицем и Кессельдорфом бичевал короля Франции, Помпадуршу и царицу с не меньшим сарказмом, чем своих противников: Георга Второго, Марию-Терезию и Августа Третьего. Поэтическое тщеславие побуждало его читать вслух эти небольшие верси-фицированные колкости в остроумной компании своих ближайших сподвижников и передавать их своим литературным друзьям в Париже. Вот эти-то эпиграммы и настроили против него как Людовика Пятнадцатого с мадам Помпадур, так и императрицу России, что в конечном итоге привело к созданию альянса Франции и России с Австрией против Пруссии. Едва только Фридриху Второму стало известно об успехах Кауница в Версале и Бестужева в Санкт-Петербурге, он еще безудержнее дал волю своей едкой насмешливости и, под громкие рукоплескания и хохот своих друзей в Сансуси, окрестил новоиспеченный альянс трех держав «союзом трех котильонов» (т. е. трех нижних юбок).

Марию-Терезию он отныне величал не иначе как «Котильоном Первым», Елизавету – вторым, а Помпадуршу, соответственно, третьим. О любом подобном высказывании, однако, незамедлительно доносили Елизавете и этим только еще пуще распаляли ее гнев на короля Пруссии. Когда однажды находившийся в дружеских отношениях с прусским послом бароном Мардефельдом статский советник Репульев отважился заступиться за Фридриха Великого, императрица крикнула:

– Не будь на его голове короны, его знали бы только по кличке Плут.

Чашу терпения переполнило возвращение в Россию нескольких гайдуков, состоявших на службе у короля. Они рассказали одной камеристке царицы, что Фридрих Великий постоянно отзывается о последней только в самых презрительных выражениях. Камеристка поспешила донести об этом своей повелительнице и тем самым заставила ее еще больше метать громы и молнии.

Австрия в ту пору, совершенно в духе своих прежних и последующих традиций, обладала отменным дипломатическим корпусом. Кауниц в Париже и барон фон Претлах в Санкт-Петербурге превосходили самих себя в тонкости и находчивости, чтобы использовать в своих целях слабые места своего противника. Введенный Разумовским в интимный придворный круг царицы любезный и галантный посол Марии-Терезии быстро добился благосклонности Елизаветы, которая, все снова и снова побуждаемая к тому Бестужевым, наконец заключила второго июля тысяча семьсот сорок седьмого года союзнический договор с Австрией и в одной из тайных статей его пообещала Марии-Терезии оказать ей помощь во время отвоевывания у Пруссии утраченных провинций. Англия и Саксония присоединились к нему, и таким образом уже тогда была брошена искра, которая десять лет спустя привела к вспышке Семилетней войны[6].

Тридцатого ноября тысяча семьсот сорок седьмого года была заключена дальнейшая конвенция между Англией, Голландией и Россией, в соответствии с которой сорок тысяч русских солдат через Польшу, Моравию и Богемию выдвинулись на театр военных действий. Между тем Ахенский мир положил конец этой фазе борьбы, и на сей раз войска Елизаветы не вступили в сражение. После подписания мира последовала совершенная перегруппировка в позиции европейских держав относительно друг друга. Кауницу удалось договориться о создании большого альянса между Австрией, Россией, Францией, Саксонией и Польшей против Фридриха Великого, в то время как непримиримый, казалось бы, противник Пруссии, Англия, теперь стала ее союзницей.

В то время как на политической арене Швеции доминировала враждебная России партия «шляп», дипломатическим представителям царицы удалось втянуть Данию в европейское объединение против Пруссии и склонить ее к подготовке к войне.

Поскольку великий князь престолонаследник считался решительным сторонником и даже поклонником Фридриха Великого, Бестужев попытался не только подорвать его авторитет в глазах императрицы, но прямо вынашивал план не допустить Петра на престол. Чтобы добиться отъезда княжны Цербстской, в которой он по праву видел прусского агента, Бестужев постарался по возможности ускорить бракосочетание ее дочери Екатерины с престолонаследником. Сама царица с особым пристрастием занималась теперь приготовлениями к предстоящему событию.

По желанию Елизаветы русская миссия в Париже прислала подробное описание церемоний и торжеств, которыми сопровождалось бракосочетание дофина с испанской инфантой, аналогичным образом из Дрездена был затребован детальный отчет о великолепных свадебных празднествах Августа Третьего. Елизавета намеревалась воспользоваться этим удобным случаем и организовать все с невиданной помпой. Летом тысяча семьсот сорок пятого года руководимый курфюрстом Саксонским имперский викариат объявил Петра совершеннолетним, и первого сентября того же года состоялось его венчание с Екатериной. Десятидневные торжества, пышность которых напоминала восточную сказку, сопровождали его.

 

С самого начала, однако, обозначился серьезный и зловещий разлад в отношениях между наследником престола и его юной столь же смышленой, как и красивой, супругой. В то время как первый при всякой подвернувшейся возможности проявлял запальчивость, своенравие и ребячливость и со своего рода презрением отвергал все русское, Екатерина сумела медленно, но уверенно завоевать симпатии и двора, и народа. Чарующее впечатление ее индивидуальности, привлекательности и любезности только еще больше усиливалось благодаря ее редкой духовности, жажде знаний и сочувствию всему, что касалось ее новой родины. Она поспешила выучить русский язык и в скором времени совершенно свободно говорила и писала на нем.

Она так же быстро усвоила все обряды русской православной церкви, как и обычаи народа. Она умела прислушиваться ко всем слабостям царицы и шла навстречу любому ее капризу.

Только слишком рано, несмотря на свою молодость, Екатерина обнаружила, что ее супруг идет прямой дорогой к тому, чтобы вызвать к себе ненависть нации, даже, возможно, лишиться трона, и начала использовать по отношению к нему ту силу, которая рано проявилась в ней и благодаря которой она позднее подчинила себе огромную империю; хотя он тоже питал к ней сильное нерасположение, Петр тем не менее вскоре оказался целиком под ее влиянием и был неспособен что-либо скрыть от нее. Екатерина сколь возможно старалась удержать его теперь от всех безрассудных поступков, которые лишали его всяких симпатий, и с другой стороны, пыталась все больше и больше забирать в свои руки бразды политической интриги.

Сначала Бестужев был ей таким же противником как и противником ее мужа. Молодой двор находился буквально под надзором полиции. Один камердинер престолонаследника был подкуплен сообщать все, что происходило в маленьком дворце молодой великокняжеской четы, и даже похищал бумаги из письменного стола Петра, чтобы передавать их великому канцлеру.

В апреле тысяча семьсот сорок восьмого года Екатерина лично разоблачила предателя и, когда у Петра не хватило мужества наказать виновного, приказала связать его и собственноручно высекла. Потом она отправилась к Бестужеву и форменным образом потребовала от него объяснений.

С этого момента Бестужева точно подменили, он проникся своеобразным почтением, даже предпочтением к юной великой княжне и начал вынашивать мысль сделать ее наследницей Елизаветы.

3
Слишком рано

В ночь на двадцать шестое августа тысяча семьсот сорок девятого года вся Москва, – как двор, так и сам город, – пришла в неописуемое смятение и возбуждение. Из уст в уста переходила весть о том, что царица Елизавета опасно занемогла и находится при смерти. Народ толпами собирался на улицах и перед слободой, ходили слухи, что Лесток отравил монархиню, чтобы расчистить дорогу к трону великому князю Петру, настроенному в пользу союза с Пруссией. Большинство собравшихся склонялось к тому, чтобы отправиться к дому ненавистного француза и устроить над ним самосуд, а некоторые даже высказывали намерение захватить наследника престола. Однако вовремя появился супруг монархини, граф Разумовский, и его заверения, что о серьезном беспокойстве за жизнь Елизаветы не может быть и речи, несколько успокоили взбудораженные массы. Прямо среди ночи отважный человек затем поспешил к Бестужеву, где, как он знал от одного доверенного лица, собрались в этот час министры, генералы и прочие влиятельные персоны, чтобы посоветоваться и принять решение о том, как следовало бы действовать в случае смерти императрицы.

Сперва прислуга отказывалась впускать Разумовского, однако когда тот пригрозил вернуться с гвардейским полком и пробиться силой, ему наконец отворили двери. Он застал Бестужева в тот момент, когда канцлер собирался изложить блестящему собранию вредные последствия и опасности, которые угрожали бы как империи в целом, так и каждому отдельному человеку в случае восшествия Петра на русский престол. Глаза его пылали пророческим огнем, когда он предсказывал то, что позднее и в самом деле произошло, когда великий князь стал императором Петром Третьим. Он красочно описал его слепую любовь к королю Пруссии и ко всему прусско-германскому, его достойную смеха склонность к солдатским забавам, его непонимание России, русской церкви и русского характера, его упрямство и граничившие с болезнью капризность и непостоянство, при этом он не забыл особо подчеркнуть жажду власти и честолюбие его молодой, но наделенной от природы весьма опасными дарованиями супруги.

Свою речь он подытожил предложением тотчас же принять все меры к тому, чтобы иметь возможность вовремя взять под стражу великого князя Петра и великую княжну Екатерину и тем самым обеспечить себе свободу рук, потому что после кончины Елизаветы России не от кого больше ждать благополучия и спасения, кроме как от томящегося сейчас в шлиссельбургской темнице принца Ивана. Начались прения, спорили за и против до тех пор, пока генерал Шувалов не выставил неоспоримый довод, что от назначенного царицей наследника можно ожидать только высокомерия и произвола, тогда как от того, кого они сами возведут на престол, освободив из заключения, лишь благодарности и податливости. Эта точка зрения и была в конце концов поддержана всеми, и присутствующие единогласно согласились с планом Бестужева. И тот уже готов был отдать необходимые распоряжения, но тут взял слово Алексей Разумовский.

– Я всецело присоединяюсь к вашему толкованию событий и к вашему заключительному решению, – сказал он, – однако оно принято слишком рано, поскольку императрица не умирает.

– Вы наверняка это знаете, граф? – спросил Бестужев.

– Да, я совершенно убежден в том, что говорю, – ответил Разумовский, – и именно поэтому даю вам, господа, совет заниматься не столько престолонаследием, сколько покушениями, которые как раз сейчас замышляются во дворце великого князя Петра.

– Как? Что там происходит? – воскликнуло несколько голосов.

– Лесток, влияние которого на царицу вконец упало, в этот час находится в кабинете великой княжны Екатерины, чтобы предложить ей свои услуги, – продолжал Разумовский. – Безусловно, он слишком поторопился решиться на этот шаг и таким образом дал нам удобный случай окончательно сорвать с него маску.

– Вы опасаетесь покушения на жизнь монархини? – воскликнул Бестужев.

– Разумеется, – промолвил в ответ Разумовский, – и именно поэтому я призываю вас как первого государственного министра выполнять свои обязанности и понаблюдать за великой княжной, тогда как сам я буду стоять на страже возле императрицы.

– Если царица не умирает, – сказал теперь принц Гомбургский, – то это собрание здесь крайне компрометирует нас, и поскольку ни один из нас предательством ничего бы не выиграл, а все мы в одинаковой степени лишь проиграли бы и свели бы знакомство с кнутом, то я предлагаю, чтобы все присутствующие под присягой обязались друг перед другом хранить гробовое молчание.

Все собрание одобрило это мнение и принесло предложенную принцем клятву. Разумовский со своей стороны пообещал ни словом не обмолвиться царице о случившемся, после чего преждевременные спасители государства разошлись. Теперь Бестужев поспешил окружить дворец великого князя своими людьми, а верховые дежурили поблизости, чтобы в любой момент без промедления принести ему сообщение о любом происшествии.

Между тем Разумовский вернулся во дворец императрицы. Он застал Елизавету в бессознательном состоянии, возле больной в большом замешательстве хлопотали ее приближенные и в своей назойливой манере суетился Лесток.

– Я не могу позволить вам находиться здесь, – пронзительным голосом крикнул маленький француз супругу императрицы, увидев, как тот подошел к постели Елизаветы, – здесь прежде всего необходим покой, я вынужден настаивать на том, чтобы меня оставили наедине с Их величеством.

– Этому не бывать, – с серьезным, торжественным достоинством ответил Разумовский, – я вообще удивляюсь, что вы тут, господин Лесток.

– Разве я не лейб-медик Их величества? – выпалил в ответ Лесток.

– Я подозреваю, что во дворце великой княжны, откуда вы как раз и явились, вы гораздо нужнее, там ваше мастерство сумеют оценить лучше, чем здесь, где я отныне запрещаю вам его демонстрировать, – холодно проговорил Разумовский.

– Я не подчиняюсь ничьим приказам, кроме приказов самой царицы, – сквозь стиснутые от ярости зубы прошипел Лесток.

– Вы немедленно покинете это помещение, – настойчиво предложил супруг государыни.

– Нет, я этого не сделаю, – закричал Лесток.

– Ну, это мы еще посмотрим, – проговорил Разумовский, позвал караульного офицера и приказал ему вывести Лестока.

– Я только покоряюсь насилию, – бормотал лейб-медик, гневно вращая маленькими глазками, – но если императрица умрет, то ответственным за это я объявлю вас.

– Если императрица умрет, – в сердцах воскликнул Разумовский, мрачно нахмурив брови, – то ее убийцей будете вы, господин Лесток, и мы потребуем с вас за это отчета, уж можете быть в этом уверены.

Бледный от бешенства, трясясь всем телом, француз удалился. Вскоре после этого явились два других врача, которых Разумовский пригласил к ложу высокопоставленной женщины, и пустили в ход все свое искусство, чтобы вернуть ее к жизни.

– Она получила яд? – вполголоса спросил Разумовский.

– Нет, – ответил один из врачей, – но лекарства, которые были применены, отчасти неверно подобраны, отчасти недостаточны, в целом же это устаревшие знахарские приемы.

– Существует ли надежда, что она будет жить? – снова спросил Разумовский.

– Я ручаюсь, что она не умрет, – ответил второй врач.

Разумовский облегченно вздохнул. И в самом деле в течение следующей четверти часа Елизавета полностью пришла в себя. Она по-прежнему оставалась еще слишком слабой и ей трудно было говорить, однако она уже различала все предметы и людей, окружавших ее, и когда, отбросив в сторону всякий этикет, Разумовский с переполняющей сердце радостью ласково склонился над ней, она улыбнулась ему.

Вскоре она погрузилась в спокойный глубокий сон, и когда проснулась наутро, врачи объявили, что угроза миновала.

Графиня Шувалова, состоявшая на денежном содержании Франции, поспешила сообщить императрице о случае, произошедшем с Лестоком, в таких красках, которые должны были представить Разумовского в самом невыгодном свете. Между тем Елизавета спокойно выслушала свою фаворитку и потом с улыбкой сказала:

– Если Разумовский что-нибудь делает, то это наверняка правильно и полезно, он самый преданный человек, какого я знаю. Лесток же общается и дружит с моими врагами и бог его знает, что у него на уме, я считаю его способным на всякую пакость. Может быть, он собирался дать мне яд.

Тщетно старалась графиня расположить свою царственную подругу в пользу лейб-медика, он был и остался в немилости. Когда же, напротив, в спальные покои вошел Разумовский, она уже издалека протянула ему навстречу руки, которые он, опустившись перед ее постелью на колени, покрыл поцелуями.

– Я подверглась серьезной опасности, мой друг, – прошептала она, – дело уже шло к тому, что я покинула бы тебя навсегда, однако Господь был на этот раз ко мне милостив и поставил на страже подле меня твои верные глаза, тебе я обязана жизнью, я знаю. – Царица с ласковой преданностью посмотрела ему в глаза и маленькой ладонью погладила его по щеке. – Ты испугался за меня, Алексей? – спросила она. Сейчас, когда она уже была вне опасности, она радовалась той заботе и боли, которые проявил он.

– Да, Елизавета, – ответил супруг, – я переживал за тебя так же невыразимо, как сейчас радуюсь тому, что снова вижу тебя здоровой и веселой.

В то время как оба супруга в ничем не нарушаемом блаженстве обменивались словами и поцелуями, на балконе маленького дворца, в котором жил великий князь, стояла молодая, цветущая женщина, глаза которой лучились жаждой власти и честолюбием, и подставляла лихорадочно пылающие щеки остужающему дуновению свежего утреннего ветерка; она долго смотрела перед собой невидящим взором, затем вдруг оторвалась от мыслей, мучивших ее.

– Слишком рано, – пробормотала она, – слишком рано!

4
Кадетский театр

То пристрастие к искусству, которым простой человек в России обладает едва ли не в большей степени, чем, скажем, в Италии, казалось, персонифицировалось в крепостных сыновьях украинских крестьян Алексее и Кирилле Разумовских. Особенно первый из них в этом, как и в любом другом отношении, оказал на царицу Елизавету самое благотворное влияние. Что до сих пор упускала из виду высшая знать России, того достиг человек из народа – он заложил основы русской национальной литературы и русского театра. В лице Ломоносова, этого пользующегося покровительством протеже Разумовского, тогдашняя Россия обрела поэта, которым и по сей день можно по праву гордиться. Попечение о науках находилось главным образом в руках учрежденной в Петербурге царицей Екатериной Первой по образцовому плану Петра Великого Академии. Верная русскому национальному характеру, который своей склонностью к самопомощи и устремленной к вещам нужным и полезным в жизни смекалке имел так много схожего с характером североамериканским, она преследовала не только научные, но и сугубо практические цели. До тысяча семьсот сорок второго года ею было издано девять томов научных изысканий, в которых выделялись преимущественно естествоиспытатели и математики: Бернулли, Делиль и знаменитый Леонард Эйлер[7] из Базеля, а также российские историки Байер[8] и Мюллер.

История и география России, равно как и русский язык разрабатывались с исключительной тщательностью. Последний исследовался с филологических позиций, он оформлялся и совершенствовался в грамматическом направлении. Назначенная Академией комиссия проводила еженедельно по два заседания, на которых оценивались и исправлялись в соответствии с выработанными нормами все сочинения, подготавливаемые к печати на русском языке. По инициативе правительства и побуждаемые собственным научным энтузиазмом члены Академии неоднократно покидали тихую обитель своих рабочих кабинетов и отправлялись в самые отдаленные провинции русской всемирной империи, чтобы непосредственно на месте проводить исследования и знакомиться со своеобразием различных земель и племен. Так называемая Камчатская экспедиция, учеными членами которой были профессора Гмелин[9], Мюллер и Делиль, провела в путешествии более десяти лет и в целях научного исследования посетила все подвластные России народы Азии до самых границ Китая и Японии.

Присылаемые ею на русском и латинском языках наблюдения достигли того уровня, на какой могла рассчитывать тогдашняя наука, и таким образом на их основе было составлено превосходное, одновременно теоретическое и ценное с практической точки зрения описание Сибири, какого в то время не существовало ни во Франции, ни в какой-либо другой стране цивилизованной Европы. Так называемая Оренбургская экспедиция стараниями советников Ятышева, Кириллова[10], Хайнцельмана и флотского капитана Элтона в те же годы собрала едва ли менее важные сведения о южных провинциях в регионе Каспийского моря.

Под руководством эльзасца Шумахера[11] возникли и быстро расцвели академическая библиотека, художественный и естественно исторический музеи, а также нумизматический кабинет.

В тысяча семьсот сорок шестом году императрица назначила Кирилла Разумовского президентом Академии, погасила долги этого заведения и по просьбе братьев Разумовских дала свое согласие на ежегодную прибавку в пятьдесят три тысячи рублей для развития замечательных научных и художественных отделений Академии. Последние были в тысяча семьсот пятьдесят восьмом году отделены от Академии наук, снабжены значительными средствами и организованы в особую Академию художеств, руководство которой осуществлял знаменитый Штелин[12].

В нее были приняты сорок содержавшихся за счет короны воспитанников, которые обучались здесь ваянию, живописи и зодчеству.

Из всех искусств императрица в первую очередь покровительствовала музыке. Она сама обладала весьма красивым голосом и прошла превосходную вокальную школу. Кирилл Разумовский разделял ее предпочтение. Когда после смерти Даниила Апостола[13] он получил остававшийся вакантным сан казачьего гетмана, сопряженный с постоянным доходом в сто тысяч рублей, то употребил эти деньги на то, чтобы содержать в своем глуховском дворце состоящий почти исключительно из русских камерный оркестр в сорок певцов и музыкантов, которые сделали бы честь в любом месте.

Вместе с придворным музикусом Марешем и обер-егермейстером Нарышкиным он основал оркестр русских рожковых инструментов, который своим исполнением привлек к себе внимание и вызвал восхищение всей Европы.

Двор в то время содержал только итальянскую оперу и балет. В тысяча семьсот сорок восьмом году в Петербург прибыла на гастроли труппа немецких актеров[14] и добилась у публики во всех отношениях сенсационного и примечательного успеха.

Мало того, что ее представления объединили в аудитории царицу, ее двор и всех, кто тянулся к духовности и образованию, но прежде всего они породили среди русских желание обладать своим самостоятельным и своеобразным зрелищем. Несколько молодых и целеустремленных кадетов[15], вдохновленных этим примером, оказались теми подвижниками, которые впервые заложили фундамент русского национального театра, а Алексей Разумовский, сын малороссийских крестьян, супруг императрицы, стал их меценатом.

Однажды вечером, когда немецкие комедианты давали спектакль и привели в восторг всю избранную публику, кадет Александр Сумароков[16], сын тайного советника, сказал одному из своих юных товарищей:

 

– Ах, какой бесценный дар заключается в том, чтобы вот так ежедневно видеть на сцене великие деяния минувшего или обычные события повседневной жизни, которые то серьезно и печально, то веселя и радуя, проходят перед твоими глазами и которые одним этим фактом могли бы оказывать чудесное воздействие на развитие нашего родного языка. Я завидую немцам и французам за то, что у них есть их драмы и их актеры.

– Не завидуйте им, а делайте как они, – внезапно вмешался в разговор сидевший неподалеку от двух беседующих кадетов граф Разумовский. – У всех наций были свои amateurs[17], сперва подражавшие чужим образцам и затем создавшие таким образом национальную сцену. Для вас это тоже могло бы стать прекрасной задачей, молодые люди.

– Конечно, ваше превосходительство, – ответил Сумароков, – мы, пожалуй, набрались бы смелости, чтобы воплотить в жизнь эту прекрасную идею, если могли бы при этом рассчитывать на вашу высочайшую поддержку.

– Положитесь на меня, – поспешил заверить Разумовский, – я поклонник муз и, прежде всего, с удовольствием увидел бы, что и у нас наконец появился свой самостоятельный театр. Хорошая пьеса для образованных людей то же, что церковная проповедь для народа.

Зерно было брошено в благодатную почву. Уже тем же вечером Сумароков обсудил весь круг вопросов с несколькими товарищами, и они безотлагательно приступили к осуществлению задуманного.

Алексей Разумовский и Шувалов дали необходимые деньги, в короткий срок были возведены подмостки, нарисованы декорации и изготовлены костюмы, а спустя месяц наши кадеты уже впервые играли перед царицей и высшим петербургским светом. Молодые люди, среди которых исполнительским мастерством особенно выделялся сам Сумароков, играли настолько хорошо, что их маленький кадетский театр вскоре стал душой социальной и духовной жизни северной столицы.

Первое время кадеты играли на французском языке, поскольку тотчас же обнаружили на нем богатый и подходящий им репертуар, и изрядно отточили свой талант как на Расине и Корнеле, так и на Мольере. И сразу же с первых шагов русского театра выявился отрадный поворот его от пустой декламации и фальшивого пафоса подражающей античной драме трагедии той эпохи к естественности и реальной жизни.

Правда, французская комедия, поскольку большинство русской знати в ту пору владело только русским языком, нашла у зрителя весьма сдержанный отклик, интерес публики снизился настолько, что по особому распоряжению императрицы все придворные, чиновники и военные подписанием циркулярного ордера обязывались являться на представления. Когда однажды зрительный зал оказался почти полупустым, княжна Гессен-Гомбургская и прочие придворные дамы и господа были разбужены среди ночи так называемыми ездовыми и спрошены о причине их отсутствия с добавлением, что в будущем любой, кто без уважительного оправдания не придет на спектакль, будет оштрафован полицией на пятьдесят рублей. Это, возможно, выглядело по-диктаторски, однако имело самые положительные последствия. Высшее дворянство России, по примеру своей красивой и любящей искусство монархини, было выведено из состояния безразличия и начало все живее и живее интересоваться театром, музыкой и поэзией.

В один прекрасный день Сумароков был вызван к императрице, которая в присутствии графа Разумовского приняла его исключительно милостиво и в качестве причины плохой посещаемости театральных представлений назвала исполнение пьес на французском языке.

– Не лучше было бы, на ваш взгляд, – спросила она в заключение, – если бы мы попробовали показать какую-нибудь русскую комедию?

– Я не сомневаюсь, ваше величество, – ответил Сумароков, – что успех был бы намного большим, однако у нас нет таких пьес.

– Следовательно, их надо написать, – воскликнула царица, – вот неплохое задание для Ломоносова, не так ли, граф Разумовский? А вы, молодые люди, – обратилась она к кадету, – разве у вас совсем нет таланта, разве вас не вдохновляет мысль создать на нашем замечательном родном языке тоже, что делают другие европейские нации?

– Желание вашего величества, пожалуй, извинит мою дерзость, – проговорил Сумароков, – если я отважусь на попытку написать пьесу на русском языке.

– Ну, тогда за работу, мой друг, – воскликнула царица, – в поощрении же и вознаграждении недостатка с моей стороны не будет.

Сумароков действительно поспешил осуществить замысел красивой монархини и написал русскую пьесу, которая при постановке на сцене вызвала такую бурю аплодисментов, что молодой поэт вскоре, вдохновленный успехом, сочинил и вторую и третью. В тех придворных и аристократических кругах, где образованность и французская утонченность считались синонимами, конечно, осуждали манеру, в какой Сумароков писал свои комедии, и полагали, что те рассчитаны скорее на вкус подлого люда, нежели на вкус публики образованной, однако императрица и Разумовский тотчас же осознали, что молодой кадет ступил на правильную дорогу и что крепкий народнический тон, взятый им, предвещает русскому театру автономное и здоровое развитие. Пьесы Сумарокова стали предтечами той национальной комедии, которая позднее расцвела в «Горе от ума» Грибоедова и в гоголевском «Ревизоре».

Государыня, вдохновленная на это Разумовским и Шуваловым, основала русский национальный театр и его директором назначила Сумарокова.

Среди русских актеров, которые демонстрировали поразительную правду природы в исполнении своих ролей, особенно, – как редкой благообразностью внешности, так и гениальностью своей игры, – выделялся сын ярославского купца, Федор Волков[18]. За короткий срок он стал любимцем не только зрителей, но также и самой царицы, которая ввела его в свой придворный кружок и при всяком удобном случае оказывала ему особое внимание.

5
Благосклонность женщины

Благожелательность Елизаветы, которой лишился лейб-медик Лесток, перешла к канцлеру Бестужеву. Правда, доверию и благосклонности монархини он был обязан совершенно иным мотивам, нежели маленький злокозненный француз. Влияние Лестока на красивую капризную женщину было личного свойства, он умел быть для нее одновременно незаменимым и приятным, умел польстить ей и помочь скоротать время. Бестужев же был далек от такого рода магического воздействия. Царица была расположена к нему, потому что ее супруг, Алексей Разумовский, постоянно поддерживал предложения великого канцлера и потому что она мало-помалу прониклась убеждением, что отстаиваемая им система являлась для России наиболее благотворной. Следовательно, авторитет Бестужева у монархини базировался на его государственной деятельности, а потому тот мог по праву рассчитывать на его продолжительность. Под влиянием Разумовского Елизавета очень изменилась, но царица всю жизнь старалась избегать утомительной рутины правления, поэтому Бестужев снискал ее расположение тем, как он умел улаживать дела, а также своим старанием и минимумом хлопот, какие он доставлял ей, самостоятельно решая большинство вопросов.

Положение Бестужева, казалось, стало совершенно незыблемым к тому времени, когда ему удалось устроить бракосочетание своего сына с юной графиней Разумовской. И хотя Алексей Разумовский никоим образом прямо не вмешивался в дела правления, никто все же не сомневался, что сама царица в решении любого важного вопроса в первую очередь прислушивается к его мнению и что его голос всегда имеет определяющее значение.

Теперь Бестужев официально причислялся царицей к числу друзей и едва ли не каждый вечер привлекался к ее маленьким parties de plaisir[19], так что отныне у него всегда была возможность высказывать свои взгляды в выгодном свете перед обычно такой труднодоступной жизнерадостной женщиной. Но несмотря на это столь умудренный государственный деятель все же не чувствовал себя абсолютно уверенным до тех пор, пока окончательно не обезвредил Лестока и не удалил его от государыни, ибо он слишком хорошо знал, какая изменчивая штука женская благосклонность.

По всякому поводу Бестужев не уставал представлять монархине склонного к интригам француза как самого опасного человека в России, как беспокойную, безрассудную голову, он указывал на его бессовестный, мстительный и корыстолюбивый характер, от которого следует ожидать самых больших неприятностей, особенно сейчас, когда из-за немилости царицы его постоянные доходы значительно сократились, потому что дворы Версаля, Берлина и Стокгольма, платившие ему крупные пенсионы, отчасти снизили их, а отчасти и совсем прекратили. Письма, которые, как и прежде, вскрывались и расшифровывались великим канцлером в Петербурге и по ходатайству петербургского посла Претлаха австрийским правительством в Вене, каждый день доставляли новый тяжкий обвинительный материал против Лестока, как прежде давали против маркиза де ля Шетарди. Елизавета долго не решалась принять кардинальные меры против своего бывшего доверенного друга, и в том, что удерживало ее от этого поступка, проявлялась благородная черта ее натуры.

– Я все-таки за многое ему благодарна, – сказала она Разумовскому, когда тот представил ей доказательства того, что Лесток с самого начала был ни чем иным как агентом и шпионом Франции и по сей день еще субсидируется тамошним двором. – Он и без того даже заикнуться мне не смеет больше о государственных делах, – добавила она, – и поэтому мы можем только посмеяться над тем, что Франция зря старается и впустую расходует свои деньги.

Но когда из собственноручных писем Лестока она опять и опять узнавала, как он называл идиотскими и бессмысленными все мероприятия Бестужева, даже те, на которые уже имелась ее санкция и согласие, неприязнь ее к французу заметно возросла.

В конце концов великий канцлер затеял легкую игру, когда принял решение нанести сокрушительный удар и бесповоротно разделаться с Лестоком.

Дело было вечером за игрой в карты, и он использовал доверительную обстановку совместного пребывания с царицей, чтобы добить своего противника.

– Сегодня я сделал новое важное открытие о махинациях Лестока, – заговорил он, – и спешу сообщить о том вашему величеству, поскольку промедление весьма опасно.

– Ну-ка, Бестужев, рассказывайте, – откликнулась императрица.

– Не стану особо заострять внимание на том, – продолжал теперь Бестужев, – что Лесток как ни в чем не бывало продолжает вместе с моими заклятыми врагами открыто плести нити заговора против меня, ибо отвожу своей персоне второстепенную роль, однако у меня есть письмо Лестока к французскому министерству, в котором он извещает о скором перевороте в России. Поскольку в другом месте указанного письма недвусмысленно сказано, что от вашего величества ждать мол теперь больше нечего, то не подлежит сомнению, что Лесток и его товарищи, поддержанные французскими и прусскими деньгами, намерены совершить революцию.

– Где это письмо? – воскликнула Елизавета.

Бестужев протянул ей лист, и она прочитала сию эпистолу с раздражением, какое с ней случалось крайне редко.

– Вы правы, – промолвила царица, завершив знакомство с бумагой, – Лесток созрел для виселицы. Что вам еще известно об этом комплоте?

– Мои источники в Петербурге докладывают, что в последнее время Лесток чуть ли не каждый день совещался с посланниками Франции, Швеции и Пруссии.

– Ах, неблагодарный! – вскричала Елизавета, вскочила с места и принялась широкими энергичными шагами расхаживать по комнате. – Он за свое предательство поплатится. Однако нам следует проявлять исключительную осторожность, Бестужев, потому что Лесток не только хитер как лис, но чертовски смел. Нам нужно спланировать все так, чтобы захватить в свои руки всех одновременно, чтобы ни один от нас не ускользнул, а уж потом я на их примере дам такой наглядный урок, о котором будут вспоминать долго. А пока что вам следует позаботиться о том, чтобы Лесток и его секретарь, капитан Шапьюзо, ни на секунду не оставались без присмотра, и ежедневно сообщайте мне, удалось ли вам проникнуть в замыслы заговорщиков и выявить участников этого гнусного посягательства.

 

Бестужев, не мешкая ни минуты, окружил Лестока сетью шпионов. Двадцатого декабря тысяча семьсот сорок восьмого года Лесток со своей женой обедал у одного прусского купца. Кроме них за столом присутствовали еще Шапьюзо, два шведских министра Вольфеншерна и Хепкен, а также граф и графиня Финкенштайн. Направляясь после застолья домой, Шапьюзо заметил в вечерних сумерках какого-то человека в поношенной ливрее, который следовал за ним по пятам и которого он замечал возле себя уже в течение нескольких дней. У капитана возникло подозрение и мгновенно созрел свой план. Он пошел медленнее и, когда услышал шаги незнакомца прямо у себя за спиной, резко обернулся, схватил того за воротник и приставил к его груди острие шпаги. Таким приемом он заставил своего пленника повернуть обратно и привел его в дом купца, где застал Лестока за игрой в карты. Тот выслушал рассказ секретаря о случившемся и затем с напускным негодованием обратился к нему.

– Как вы можете так грубо обращаться с беднягой, – воскликнул он, – разве по человеку не видно, что он желает нам добра и преследовал вас только затем, чтобы сообщить нам кое-что важное. Не правда ли, мой друг, ты хочешь подзаработать деньжат, ведь именно ради этого ты на улице и топтался, а эти пятьдесят рублей сделают тебя куда разговорчивее, чем острие шпаги. – С этими словами он положил на стол деньги. – Смотри, они будут твоими, если ты скажешь нам, кто тебе поручил шпионить за нами.

– Я ничего не знаю, ваше превосходительство, – ответил шпик, – я шел себе совершенно безобидно и в хорошем настроении за этим господином, а он вдруг приставил мне к груди шпагу. Я принял его сначала за уличного грабителя, а теперь вижу, что дело здесь совсем в другом, чего я абсолютно не понимаю.

– Ну-ну, мой друг, – как ни в чем не бывало продолжал Лесток, наливая своему пленнику бокал вина, – кто тебе заплатил, великий канцлер, не правда ли, или кто-то другой?

Когда пойманный шпион продолжал настаивать на своей полной невиновности, француз резко изменил тон, снова сунул деньги в карман и приказал Шапьюзо привести двух солдат из домашнего караула. Когда капитан вернулся с ними в комнату, настроение пленника заметно испортилось.

– Что вы собираетесь со мной делать? – воскликнул он. – Я честный невинный человек.

– Если ты немедленно не сознаешься, кто тебя подослал, – сказал Лесток, – я велю этим людям бить тебя батогами до тех пор, пока твоя предательская душонка не расстанется с твоим жалким телом.

Только теперь шпион признался, что состоит на службе у одного гвардейского офицера и по его приказу должен был вести наблюдение за Лестоком и Шапьюзо.

Лесток велел солдатам отвести пойманного к себе домой, а сам поехал к императрице, которая сначала не хотела его впускать и только после многочисленных просьб приняла его в присутствии Разумовского и графини Шуваловой. Лесток как одержимый вбежал в помещение и бросился прямо в ноги Елизавете.

– Я только что раскрыл гнусный заговор против себя, ваше величество, – завопил он во все горло, – меня со всех сторон обложили шпионами, меня хотят убить, меня, вашего преданнейшего слугу, которому вы обязаны троном и который так часто спасал вам жизнь. Некоторые, видно, забыли, но моя великодушная монархиня еще ведь помнит мои заслуги, я знаю, и потому взываю к ней о справедливости и молю об удовлетворении.

Тогда царица попросила его рассказать обо всем произошедшем по порядку и, хотя причиной этого случая с Лестоком послужило ее собственное распоряжение, у нее, чисто по-женски, не хватило мужества сказать это Лестоку прямо в лицо и тем самым дать ему наконец понять, что она о нем на самом деле думает. Напротив, она пообещала ему самолично разобраться в этом деле и наказать виновных, так что маленький француз, покидая царские покои, победоносно взглянул на Разумовского. Но едва он скрылся за дверью, царица гневно топнула ногой и поклялась, что этот раз, когда она выслушала-таки Лестока, был последним.

– Если бы совесть его была чиста, – сказала она супругу, – ему не нужно было бы опасаться каких-то шпионов. Да как он смеет по собственному произволу арестовывать человека и его допрашивать! Я хочу переговорить с Бестужевым и притом немедленно.

Впрочем, к моменту появления великого канцлера ее гнев в значительной степени уже улегся, так что она снова отказалась от своего первоначального решения немедленно арестовать Лестока, однако отдала распоряжение взять под стражу его секретаря Шапьюзо вкупе со слугами, препроводить их в крепость и подвергнуть допросу с пристрастием. Бестужев был достаточно умен, чтобы попросить императрицу подписать приказ о задержании, дабы в любой момент быть готовым действовать по обстоятельствам, однако до поры до времени не выполнять его, поскольку не без основания опасался преждевременно встревожить Лестока и его сторонников. Обычно такой смышленый француз на сей раз чувствовал себя настолько уверенно, что еще двадцать второго декабря справлял в веселой компании годовщину своей свадьбы.

На следующий вечер грандиозный торжественный бал в честь бракосочетания фрейлины Салтыковой собрал у нее все петербургское общество. Среди приглашенных был и Лесток. Во время исполнения менуэта в зале под руку с Разумовским появилась императрица. Давно уже эту прекрасную женщину не видели такой радостной и милостивой, даже Лесток удостоился нескольких снисходительных и дружеских слов ее.

Около полуночи она кивком подозвала к себе Бестужева и спросила, дал ли уже Шапьюзо признательные показания, компрометирующие Лестока.

– Новые сведения, которые я получил о комплоте, – ответил быстро сориентировавшийся в обстановке великий канцлер, – заставили меня отложить исполнение приказа о задержании. Было бы рискованно брать под стражу его людей, а самого Лестока, в руках которого сосредоточены все нити, оставлять на свободе. То, что у нас есть на него сейчас, послужило бы для него только предостережением и, возможно, навсегда избавило бы его от карающей десницы правосудия.

– Хорошо, тогда арестуйте и Лестока тоже, – решила государыня.

Улыбка скользнула по обычно таким строго-холодным чертам Бестужева. Он был близок к цели. После того, как императрица отпустила его, он тотчас же откомандировал офицера с необходимым отрядом на выполнение задания. Они взяли под стражу Шапьюзо с четырьмя слугами Лестока в его доме и доставили их в крепость.

Между тем у Салтыковой продолжали танцевать, нисколько не подозревая о надвигающейся катастрофе, которая уже в скором времени переполошит весь Петербург. Когда под утро гости начали разъезжаться, Лесток со своей женой и шведским посланником Вольфеншерна отправились в отель последнего, и там с несколькими дамами и офицерами они играли в карты и кутили до десяти часов утра.

Когда в одиннадцать часов Лесток возвратился к себе домой, ему сообщили об аресте его доверенного лица и слуг; он решил спешно ехать к царице и принести жалобу на содеянное, однако уже у подножия лестницы был остановлен генералом Апраксиным, который по повелению монархини уже окружил его дом солдатами и объявил Лестоку, что тот арестован.

Сначала Лесток попытался было в своей обычной манере криком и хвастовством благосклонности к нему императрицы произвести на генерала впечатление, однако когда Апраксин предъявил ему собственноручно подписанный ею приказ, он побледнел и на подгибающихся ногах снова поднялся рядом с генералом по лестнице. Предварительно его заперли в комнате и приставили к нему караул из офицера и шести солдат. Все острые предметы были оттуда предусмотрительно удалены, и даже для еды ему не позволено было пользоваться ножом. Пока все это происходило, его жена находилась в церкви, где принимала причастие. Когда она вернулась домой, то тоже была арестована и, без позволения даже повидаться с мужем, изолирована в особую комнату.

После того, как двадцать шестого декабря императрица в сопровождении Разумовского отправилась в Царское Село, Лестока и его жену в ту же ночь перевели в крепость. Когда его ввели в камеру, обычно такой неустрашимый и легкомысленный француз со вздохом произнес:

– Благосклонность женщины! Благосклонность женщины! Кто тебе доверится, сам сунет голову в петлю. Теперь наша партия проиграна окончательно. О, какое несчастье! Какая горькая участь!

6
Два спектакля

Со времени смерти генерала Ушакова председателем тайного инквизиционного суда[20] стал генерал Шувалов.

Для ведения процесса над Лестоком ему был придан находящийся в большой милости у императрицы друг Бестужева, генерал Апраксин. Тем самым судьба Лестока была предрешена.

Сначала допросу был подвергнут Шапьюзо. Он добровольно и с такой непосредственной откровенностью признался во всем, что только знал, что вопрос о каких-либо пытках отпал сам собой с самого начала. От него узнали, что Лесток получал деньги от прусского двора, часто проводил тайные и даже ночные встречи со шведским и прусским посланниками, равно как и с различными доверенными лицами и другими недовольными, среди которых в первую очередь выделялись вице-канцлер Воронцов, генерал-прокурор Сената Трубецкой и генерал Романцев. Шапьюзо также совершенно не отрицал, что Лесток был очень недоволен нынешним правительством и при каждом удобном случае крайне неприязненно отзывался о Бестужеве и Разумовском, и в своих оценках не щадил также царицу. Более, даже если бы это стоило ему жизни, он ничего к уже сказанному добавить не мог, поскольку Лесток никогда полностью не доверял ему, а с некоторого времени даже стал относиться к нему с известной подозрительностью.

Высказываний Шапьюзо между тем было для императрицы вполне достаточно, чтобы самой запустить против Лестока механизм инквизиции.

Сначала попытались выудить из него признания хитростью. Императрица пообещала его жене, если та склонит его к признанию, полное помилование как для нее самой, так и для ее супруга.

Однажды вечером ее привели в камеру Лестока и оставили с ним наедине. Бывший доверительный друг и любимец императрицы сидел на нарах в старом шлафроке и сперва, словно на привидение или призрак, долго с удивлением смотрел на свою жену.

– Вот как нам довелось свидеться, – заговорила она.

Лесток пожал плечами.

– Разве я виноват в чем-то? – произнес он как можно громче, ибо был убежден, что их разговор подслушивают. – Тебе ли не знать этого, – вдруг вскипел он и, вскочив с нар, одним прыжком оказался возле нее, – ты же не спятила, ты знаешь меня уже достаточно долго, чтобы не понимать, что я всегда был преданнейшим слугой императрицы, неизменно имел в виду только ее благополучие и благополучие государства, и потому только вызвал к себе враждебность и ненависть кучки завистников, государственных изменников, которым я мешал достигать их эгоистических целей и бессовестные интриги которых я так часто перечеркивал. О! Я знаю их всех, кто упрятал меня за решетку и продал нас Австрии: этого Бестужева, которого я сделал великим канцлером, которого я, ослепленный его гнусным лицемерием, порекомендовал монархине назначить на этот пост; этого Апраксина, которого мое заступничество подняло из низов, этих неблагодарных людишек, которые теперь сговорились погубить меня и затем, лишив монархиню ее единственного настоящего друга и не сдерживаемые больше ничем, продать Россию и втравить ее в европейскую войну, которая приведет страну на край пропасти, а Елизавету сбросит с престола.

– Мой милый, – промолвила жена, – кто был бы более склонен верить в твою невиновность, чем я? Но Шапьюзо признался, что ты оплачивался Францией и Пруссией, дабы воспрепятствовать альянсу с Марией-Терезией, что ты состоял в непозволительных отношениях с чужестранными правительствами.

– Такое сказал Шапьюзо? Разумеется, эту ложь из него выдавили грубой силой, пытками...

– Нет, его не пытали, потому что он вполне добровольно во всем признался.

– Тогда он, конечно, выдумал это и наговорил с три короба от страха перед мучениями, которыми ему пригрозили, – воскликнул Лесток, – с целью выгородить самого себя, чтобы все подозрения и всю вину свалить на меня одного. Разве это люди? Этот Шапьюзо, как же быстро он позабыл мои благодеяния! Он ведь был ничтожеством – бедный, понукаемый офицерами сержант, а я продвинул его по службе до капитанского чина. А теперь?!

– Это не относится к делу, – продолжала жена Лестока. – Теперь Шапьюзо рассказал такое, что существенно усугубляет твое положение, да вдобавок к тому же шведский министр Вольфеншерна внезапно покинул Петербург. А это еще больно усиливает подозрение. Если ты будешь все отрицать, тебя начнут бить кнутами, станут пытать, в то время как чистосердечное и покаянное признание могло бы спасти нас.

– Но ведь мне не в чем признаваться, – в сердцах крикнул Лесток, – ты сама не соображаешь, что говоришь, моя совесть абсолютно чиста. Если они хотят убрать меня с дороги, эти подлецы, эти предатели, для чего им тогда вообще надо мое признание? Они, конечно, могут отрубить мне голову, но моя кровь будет на них, а царица слишком поздно узнает, что потеряла своего единственного друга.

– Императрица все еще склонна отнестись к тебе милостиво, – ответила его жена.

– Действительно? – воскликнул Лесток, его желтое, удрученное горем лицо озарил луч надежды, в глазах его вспыхнул огонь. – Ну, тогда скажи ей правду, скажи ей, что я невиновен, попроси ее дать мне возможность поговорить с ней.

– Императрица хочет объявить помилование, – промолвила в ответ госпожа Лесток, – но лишь в том случае, если бы ты полностью сознался.

– О Господи, да я же говорю тебе, что не совершил никакого преступления и потому мне не в чем признаваться.

Жена пожала плечами.

– Я тебе все сказала, – проговорила она затем, – все, что мне было поручено тебе передать. Если ты будешь упорствовать в своем отрицании, настаивать на своей невиновности, то у тайного инквизиционного суда, разумеется, хватит средств, чтобы развязать тебе язык. Подумай-ка хорошенько об этом.

– Я не могу ни в чем сознаться, коль скоро я невиновен, – пробормотал Лесток.

Его жена поднялась и покинула камеру, даже не протянув ему на прощание руки.

Теперь последовала череда допросов, во время которых Лесток продолжал настаивать на том, что он совершенно невиновен и все, что он делал, делалось во имя служения императрице и государству.

– Всеми своими несчастьями я обязан только Бестужеву, – кричал он, – этому мерзавцу, которого я в свое время возвратил из ссылки, который всем обязан мне и в награду пытается лишить меня состояния и самой жизни.

Императрице ежедневно докладывали о результатах очередного допроса; когда же дело так и не сдвинулось с места, она потеряла терпение и без долгих колебаний объявила о своем согласии с предложением Шувалова допросить обвиняемого с пристрастием.

На следующий вечер Лестока как обычно привели в зал судебных заседаний, где его встретила та же презрительная улыбка графа Шувалова, Апраксина и других инквизиторов, сидевших за длинным, покрытым черным сукном столом. Для проформы ему еще раз предложили все те вопросы, что задавались ему с самого начала процесса, и он так же спокойно и беззастенчиво, как делал это до сих пор, снова отказался признать свою вину.

Допрос еще не закончился, когда в зал вошла императрица в роскошном туалете. Лесток воспринял ее появление как благоприятный знак и поспешил упасть перед ней на колени.

– Какая великая милость, ваше величество, – воскликнул он, – что вы лично соизволили прийти сюда, чтобы порасспросить своего преданнейшего слугу и убедиться в его невиновности.

Елизавета ничего не ответила, только лоб ее гневно нахмурился.

– Как вы смеете, – прикрикнул сейчас же Шувалов, – обращаться к их величеству. Вы здесь обвиняемый, вы преступник, и должны говорить только тогда, когда вас спрашивают.

Императрица уселась в приготовленное для нее в конце судебного зала кресло, обитое красным бархатом, и затем с холодной величавостью обратилась к Лестоку, по-прежнему стоящему перед ней на коленях.

– Я пришла сюда как ваш судья, Лесток, справедливый, но строгий судья, от которого вам не следует ожидать ни снисхождения, ни пощады. Только одно могло бы спасти вас и побудить меня проявить милосердие: чистосердечное признание.

– Мне не в чем сознаваться, ваше величество, – ответил Лесток, – у вас не было более преданного слуги...

– Избавьте нас, пожалуйста, от этих фраз, которые ничего не доказывают, по крайней мере, ничего в моих глазах, с которых уже давно спала повязка, которой вы ослепили их, – перебила царица своего бывшего доверенного друга. – Подумайте хорошенько, что говорите, прежде чем ответить мне еще раз. С какой целью Франция платила вам значительное ежегодное содержание?

– Я никогда не получал от французского двора никаких иных сумм, – ответил быстро Лесток, – кроме той, которая потребовалась, чтобы проложить вашему величеству дорогу к трону.

– Ваше величество имеет теперь возможность лично убедиться в бессовестности обвиняемого, – вмешался Шувалов.

– Зачитайте ему, пожалуйста, признание Шапьюзо, – крикнула Елизавета.

– Я отвергаю это признание, ибо оно было вырвано только под страхом пыток, – воскликнул Лесток.

– Тогда уличите обвиняемого его собственными письмами, – раздраженно бросила царица.

По ее знаку Апраксин разложил на столе стопку бумаг. Лесток поднялся с колен и просмотрел их – это были его перехваченные в Петербурге и в Вене письма к французскому министру иностранных дел в Париж и французскому послу при дворе Марии-Терезии. Увидев их, он побледнел, однако быстро взял себя в руки.

– Только теперь я могу разгадать ту паутину лжи, которой опутали мою добрую государыню, – сказал он наконец, – все эти письма поддельные.

– Ваше величество видит, что обвиняемый не заслуживает снисхождения, – перебил Шувалов лейб-медика, – тем более после того, как уже доказано, что он собирался отравить ваше величество, чтобы поставить у кормила власти престолонаследника.

 

– Да кто осмеливается утверждать такое? – крикнул Лесток.

Однако не был удостоен ответа.

– Стало быть, допросите его под пыткой, дорогой граф, – сказала царица.

– Вы не можете приказать это всерьез, ваше величество, – вскричал Лесток, в ужасе отступая на шаг.

– Я говорю это совершенно серьезно, – ответила Елизавета, – не вы ли сами, вспомните, посоветовали мне допросить с пристрастием молодого Лапухина, его мать и графиню Бестужеву, когда они упорно не сознавались. Следовательно, вы вполне принимаете справедливость и полезность такого метода расследования. И если тогда, когда основания для подозрений были самые незначительные, я все же дала свое согласие на его применение, то почему сегодня, когда вы так основательно уличены как признанием своего доверенного лица, так и своими собственными письмами, я должна колебаться в выборе средств дознания.

Шувалов позвонил. В зал вошел палач со своими помощниками и занялся Лестоком, который, когда ему связывали руки и ноги, дрожал всем телом и выкрикивал проклятия в адрес Бестужева. Но брань его, как прежде его отпирательства, была напрасной, помощники отволокли его к жуткой балке, на которую и подвесили его за заведенные назад руки.

– Предложите ему еще раз все вопросы по порядку, – приказала императрица.

– В каких отношениях вы находились с де ля Шетарди, д'Аллионом и французским двором? – начал допрос Шувалов.

– Я посещал их как посещают добрых друзей, у которых всегда найдешь изысканный стол и приятное общество, – проговорил в ответ Лесток, – с версальским же двором у меня совершенно никакой связи не было.

– Второй вопрос, – продолжал Шувалов.

– Погодите, давайте-ка остановимся на первом, – вмешалась царица, – пока он не ответит на него удовлетворительно.

– Я все сказал, – простонал Лесток, превозмогая боль.

– У нас имеются доказательства, – возразила царица, – и уж мы-то заставим вас сделать признание, будьте в этом уверены.

Однако, несмотря на все страдания, которые он испытывал, Лесток оставался непоколебимым.

– Мои намерения по отношению к вам всегда были честными, ваше величество, я всегда жертвовал собой ради вас, – сказал он, – тогда как вы еще не раз раскаетесь в том доверии, которое сейчас оказываете Бестужеву, ибо он негодяй, прожженный мерзавец.

После получаса безуспешной пытки Шувалов заявил, что теперь настало время прибегнуть к аргументам кнута.

Елизавета коротким кивком подтвердила свое согласие. Палач опустил Лестока до земли, но не развязал его, а принялся бить кнутом. Однако и теперь маленький француз не потерял мужества и стойкости, какие сохранял до сих пор. После того, как он получил более пятидесяти ударов, императрица приказала освободить его.

Другие, когда их в такой ситуации развязывали, обычно валились на пол без чувств, Лестоку же даже не потребовалась посторонняя помощь, когда его отводили обратно в тюрьму.

– Какое упрямство, – сказал Шувалов, – мне кажется, что он скорее расстанется с душой под ужасными истязаниями, чем позволит выжать из себя хоть одно слово, которое он нам говорить не хочет.

– Ну, это мы еще посмотрим, – молвила императрица, – не думайте, что на сегодня я прекратила его мучения из сострадания, нет, просто подошло время спектакля, а его без меня не начнут.

Елизавета милостивым кивком головы попрощалась с инквизиционным судом и поспешила сесть в карету, доставившую ее в театр.

Весь Петербург с нетерпением ожидал первого представления новой комедии Сумарокова и новой роли в ней Волкова. Зрительская аудитория состояла из знатных красивых женщин, офицеров и кавалеров, а также из купцов в национальных костюмах, студентов и людей из самых низких слоев населения.

Императрица появилась в театре под руку с графом Разумовским и заняла место в своей ложе. Оркестр заиграл увертюру, затем поднялся занавес и спектакль начался. Елизавета с таким веселым участием следила за ходом действия, как будто еще совсем недавно перед ее глазами не разворачивался совершенно другой, жуткий спектакль, и первая хлопала в ладони. После первого акта она пригласила к себе сидевшего в партере Ломоносова и принялась оживленно обсуждать с ним разыгрываемую пьесу, а также успешную игру актеров.

В это же время на сцене стояли Сумароков и Волков и через небольшое отверстие в занавесе разглядывали публику.

– Я никогда еще не видел в нашем театре такого количества красивых женщин как сегодня, – сказал Сумароков, – когда вот так сверху взираешь на лилейные округлости грудей и на эти пары глаз самых различных цветов, которые, кажется, сверкают наперебой, смеются и по кому-то тоскуют, хотелось бы хоть на один день стать султаном.

Волков улыбнулся:

– Меня очаровывает только одна.

– И кто же?

– Царица.

– Попытай у нее свое счастье! Она никогда не отличалась суровостью, как ты знаешь.

– Ах! К несчастью, я слишком поздно появился на свет, – посетовал Волков. – Вступи я на эти подмостки лет на десять пораньше, она, возможно, сделала бы меня самым блаженным человеком под солнцем. Но сейчас приходится отказаться от всяких надежд. С тех пор как она вышла замуж, она, похоже, стала олицетворением добродетели, стала такой холодной, гордой и неприступной. А все дело в христианской морали, которая всех нас делает жалкими, в этом иудействе, которое разрешает нам иметь только одного бога, равно как и только одну женщину или единственного мужчину. В этом вопросе я разделяю позицию древних греков, которые умели жить счастливо и гармонично. Разве не смертный грех, когда такая женщина как царица связывает себя с одним мужчиной? Красивая баба, как и красивое стихотворение или картина, должна принадлежать всему миру.

– Ты все перевернул бы с ног на голову, если б от тебя это зависело, – сказал в ответ Сумароков, – благо для всех нас, что своим фантазиям ты можешь давать волю, слава Богу, только на сцене. Однако все же попытай счастья у императрицы, она ведь благосклонно к тебе относится.

– И тем не менее, если бы я в отношении ее забылся, она вполне могла бы приказать высечь меня как Лестока, – проговорил молодой актер, – а потом улыбаться так же беззаботно, как в этот момент она улыбается Ломоносову.

По окончании пьесы императрица сама поднялась на сцену, чтобы выразить поэту свою признательность. Волков стоял за кулисами на почтительном расстоянии и пожирал ее взглядом. Когда императрица внезапно обратилась к нему и похвалила его характерную игру, он сперва побледнел под слоем грима, потом покраснел и запинаясь пробормотал что-то, чего никто не понял. От опытной женщины не ускользнуло его замешательство и ей тут же стала ясна его причина, однако она не помогла молодому гениальному актеру выйти из затруднительного положения, а легко шлепнула его веером по щеке и сказала:

– Как так получается, Волков, что у вас хватает смелости выступать перед всей публикой, а когда дело коснулось...

Она не закончила фразу, однако он быстро опустился перед ней на одно колено и воскликнул:

– Мне весь мир не страшен, но женщина вашей красоты нечто большее, чем весь мир.

Царица улыбнулась.

На следующий день тайный трибунал снова принялся за допрос Лестока и пригрозил ему самыми мучительными пытками. Однако тот невозмутимо возразил:

– Коли я уже попал в руки палача, то на милость мне рассчитывать не приходится.

К нему еще раз подослали его жену. Однако и ей оказалось не под силу склонить его к признанию.

Разумовский, самый большой противник Лестока, оказался тем человеком, кто теперь настраивал императрицу проявить мягкость. Он высказал предположение, что те бумаги, которыми можно было бы неопровержимо доказать его государственную измену, шведский посланник Вольфеншерна, по-видимому, увез с собою в Стокгольм, и посоветовал ограничиться тем, что этот опасный интриган нынче разоблачен и навсегда обезврежен.

Таким образом был, наконец, вынесен приговор, согласно которому имущество Лестока подлежало конфискации, а сам он, публично высеченный кнутом, ссылался в Великий Устюг в Архангельской губернии, куда за ним последовала и супруга.

Так честолюбивый лекарь на себе испытал ту участь, которую в свое время уготовил Лапухиным и замышлял Бестужеву.

7
Мир наизнанку

Царица заперлась в кабинете со своей фавориткой, графиней Шуваловой. Похоже, шло очень серьезное и важное совещание, ибо как очаровательно и свежо ни выглядела Елизавета в обвитом белыми кружевами домашнем халате из розового шелка в духе полотен Ватто, все же светлую гармоничность ее лица несколько нарушали морщинки глубокого размышления, а ее обычно такие живые глаза то и дело сосредоточенно и огорченно смотрели в паркет.

– Тебе ничего не приходит в голову, Лидвина? – заговорила монархиня, прервав затянувшуюся паузу.

– Ничего, ваше величество, – ответила графиня.

– Абсолютно ничего?

– Абсолютно ничего.

– Ты, видно, не очень стараешься, – рассердилась царица.

– Ах! У меня уже голова раскалывается от всех этих размышлений и раздумий, – быстро возразила фаворитка, – и все напрасно. Мы перебрали уже весь реестр удовольствий, и я не думаю, что в этом огромном мире есть еще что-то для меня новое.

– У меня та же картина, – вздохнула Елизавета, – мне также ничего не приходит на ум и я многое отдала бы сейчас за оригинальную мысль; если дело пойдет так и дальше, мы, того гляди, помрем от скуки и меланхолии.

– А как ваше величество посмотрит на то, – внезапно предложила графиня, – если мы еще кого-нибудь привлечем к совещанию.

– Да кого же тут привлечешь? Разумовский слишком серьезен, чтобы придавать значение увеселениям нашего двора, твой муж стал слишком тяжелым на подъем, Воронцов занят только политикой...

– Нет, никто из них, разумеется, не подходит, – оживленно затараторила маленькая графиня, – это должен быть молодой человек, смышленый и остроумный, он должен быть не из нашего придворного круга, ибо все наши господа в том, что касается выдумок, совершенно исчерпали себя, либо с малолетства были слишком трезвы и тупы, чтобы изобрести что-то стоящее. Как вы полагаете, а не пригласить ли нам Волкова?

– Великолепная идея, – воскликнула Елизавета, радостно захлопав в ладоши. – Да, Волков поможет нам выпутаться из безвыходной ситуации, пусть тотчас же пошлют за ним, он должен быть здесь немедленно.

Графиня поспешила отправить придворного лакея с каретой, которому было поручено доставить молодого актера в императорский дворец. Две дамы между тем оставили все попытки выдумать развлечения для двора и играли в домино, пока не доложили о прибытии Волкова.

– Пусть войдет, – распорядилась Елизавета.

Дежурный камергер отворил двери и ожидаемый визитер вошел в кабинет. Такой уверенный и смелый на сцене, такой элегантный в общении в придворном кругу, куда был привлечен, сейчас, когда он впервые вступил в апартаменты богоподобной женщины, которой он поклонялся и которая одновременно была его неограниченной владычицей, молодой актер оказался крайне смущенным, даже неуклюжим, и отвечал на вопросы обеих дам с тем заиканием, которое у обычно столь красноречивого человека производило неподражаемо комичный эффект. В конце концов императрица громко расхохоталась ему прямо в лицо, а графиня безжалостно над ним подшутила, и все это лишь затем, чтобы привести его в еще большее замешательство.

Волков стоял посреди кабинета как провинившийся мальчик, в смертельном страхе вместо платка вытирал лоб старой театральной программой и только тогда уселся, когда язвительная фаворитка царицы энергично втолкнула его в кресло.

– Эдак мы вперед никогда не продвинемся, – наконец сказала Елизавета, – стало быть, к делу...

– Да, к делу, – механически аукнулся Волков, который уже не соображал, что говорит.

Обе дамы снова звонко расхохотались.

– Мы пригласили вас, дорогой Волков...

Волков залился румянцем.

– Чтобы посоветоваться с вами в одном важном вопросе, – продолжала Елизавета.

– Но у меня напрочь отсутствует талант государственного деятеля, – запинаясь пролепетал актер, который под «важным вопросом» ничего менее значительного, чем политический акт, какой-нибудь договор или нечто тому подобное, представить себе не мог, однако улыбки обеих дам быстро его вразумили.

– Речь идет вовсе не о государственном процессе, – воскликнула графиня.

– Тогда конечно...

– Вы должны изобрести что-нибудь такое, Волков, – объяснила царица, – чего тут еще никогда не бывало, что-то совершенно оригинальное, какое-нибудь развлечение для двора и прежде всего для нас, но напрягите, пожалуйста, весь свой ум и фантазию, потому что нет ничего такого, чего бы у нас уже не осуществлялось.

 

– Но ведь это совсем непросто, – возразил Волков.

– Разумеется, – усмехнулась графиня, – но именно поэтому мы и пригласили такую тонко мыслящую голову как ваша, чтобы разрешить возникшую проблему.

– Итак, думайте, Волков, думайте, – предложила императрица.

– Здесь?..

– Не сходя с места.

– Это невозможно.

– Невозможно, когда этого хочу я? – воскликнула Елизавета.

– Я, конечно, попробую, однако... при этом дамы не должны смотреть на меня, – попросил Волков.

Царица шлепнула его веером по щеке:

– Смелее, – прошептала она, – смелее, мой дорогой.

– Он может устроиться там, в углу, – решила графиня.

– Да, в углу, – с облегчением согласился молодой актер.

Графиня поставила туда стул и предложила ему сесть на него лицом к стене. Волков охотно послушался.

Просидев некоторое время тихо и продержав обеих дам в напряженном ожидании хорошей выдумки, он внезапно сказал:

– Я прошу ваше величество не сосредотачивать на мне свое внимание, иначе я действительно не в состоянии...

– Тогда мы пока поболтаем, – ответила царица.

– Ни в коем случае, нет, – взмолился Волков, – ваш голос будет сбивать меня с мысли не меньше, чем ваш взгляд.

– Ладно, тогда мы поиграем в домино.

– Да... да.

– Да, да.

Обе дамы снова уселись за игру, и долго ничего не было слышно, кроме постукивания маленьких костяшек да тиканья массивных, выполненных в виде храма Дианы часов на камине.

Вдруг Волков повернулся к ним вместе со стулом и воскликнул:

– Придумал!

– Ну? – в один голос спросили обе женщины.

– Маскарад!

– Ах! – разочарованно выдохнула царица.

– Такое здесь уже тысячу раз бывало, – молвила в тон ей графиня.

– Пожалуйста, позвольте мне все-таки объяснить вам свою идею.

– Итак?

– Давайте-ка сыграем в «мир наизнанку».

– Как это?

– Маскарадное празднество, когда дамы переодеваются мужчинами, а господа, в свою очередь, появляются в дамских туалетах.

– Превосходно, – возликовала Елизавета, – это что-то совершенно новенькое, невиданное. Вы гений, Волков, настоящий гений, я готова расцеловать вас...

Волков подпрыгнул со стула.

– Нет, нет, – засмеялась царица, – однако вы можете поцеловать мне руку.

Молодой актер быстро опустился на одно колено перед прекрасной императрицей и робко поднес к губам ее пальцы.

– Я вами очень довольна, очень довольна, дорогой Волков, – продолжала Елизавета. – Стало быть, просите для себя какой-нибудь милости.

– Я не смею, – запинаясь выговорил артист.

– Хорошо, тогда я сама хочу вознаградить вас по заслугам, – ответила монархиня, – и притом с такой же оригинальной фантазией, какой оказалась ваша, а следовательно, теперь вы должны набраться немного терпения, потому что я в этом деле не столь плодовита как вы. А пока давайте-ка займемся маскарадным балом, организацию и проведение которого отныне я поручаю вам.

Теперь к Волкову разом вернулось опять прежнее присутствие духа и живость, он вскочил на ноги и принялся развивать перед дамами свой план, который вызвал полное одобрение императрицы. И каким смущенным и несчастным он выглядел вначале, таким окрыленным и полным энтузиазма чувствовал себя молодой актер, когда поздним вечером покидал императорский дворец; он казался сейчас самым счастливым человеком на свете. Остановившись под освещенными окнами той части дворца, где, как он знал, жила Елизавета, он громко запел итальянскую арию, точно первый итальянский тенор, размахивая при этом руками, он то вставал на колено, то снова вскакивал, чтобы взъерошить волосы, и жестикулировал так, что два гренадера, стоявшие в карауле у больших ворот, обратили на него внимание.

– Похоже, этот человек с ума спятил, – сказал один.

– Или, скорее, нализался до чертиков, – со знанием дела заметил другой, еще при Минихе сражавшийся с турками, и глотка которого выдержала не одно серьезное испытание.

На следующий день императрица распространила циркуляр ко всем членам своего придворного круга, в котором назначала на следующий четверг маскарадный бал и одновременно в связи с этим отдала приказание, чтобы все дамы явились на указанный бал в мужских костюмах, а мужчины, соответственно, нарядились дамами. Сия директива вызвала среди женщин такое же великое ликование, в какое отчаянное уныние она повергла мужчин, о большинстве из которых, пожалуй, можно было сказать, что в женском наряде они выглядели бы до нелепости отвратительно, в то время как каждая стремящаяся к завоеваниям красавица радовалась удобному случаю показать свои прелести с новой стороны в необычном и нарядном костюме. В самом же дворце тем временем были приняты надлежащие меры, чтобы самым приятным образом поразить избранное общество, которому предстояло собраться на праздничном вечере.

Наконец наступил этот для одних долгожданный, для других такой пугающий день. Ровно в восемь часов под разнообразные звуки янычарской музыки были распахнуты настежь двери большого бального зала и тем самым был дан сигнал со всей помпезностью тех дней инсценировать придуманный Волковым мир наизнанку. Рота прелестнейших женских гренадеров, одетых в зеленый бархат, в высоких, сверкающих металлической окантовкой шапках на кокетливо завитых головах, заступила в караул и выставила свои посты у всех входов, тогда как расположившаяся на галерее мужская музыкальная корпорация в национальных костюмах швабских крестьянок красными чулками, коротенькими юбчонками, рукавами фонариком и белыми чепцами с крылышками производила гротескно-комическое впечатление. Ко дворцу одна за другой быстро подкатывали кареты и за короткое время зал наполнился пестрой толпой, где каждый с любопытством разглядывал другого и дивился фантастическому убранству зала в стиле барокко. По эскизам Волкова искусными художниками было выполнено пять живописных полотен в форме больших гобеленов, которые покрывали потолок и четыре главные стены. Они аллегорически представляли мир наизнанку рядом сюжетов, на которых в подлинно юмористической манере мужчинам доставалась не только роль женщин, но иной раз и роль животных и неодушевленных предметов, чтобы воистину наглядно и убедительно продемонстрировать господство женщины.

На потолке была изображена женщина на троне в образе правительницы Земли: красивая женщина в греческой тунике, которая улыбаясь поставила обутую лишь в легкую золотую сандалию ногу на земной шар. Вокруг нее, подобно боготворящим идолопоклонникам, стояли на коленях мужчины, внешний вид и одеяние которых символизировали различные сословия.

На стенных панно одно изображало счастливые композиции различных стадий любви и брака. В середине его помещалось здание в итальянском стиле с открытой верандой. Слева от него в пышном саду, затененном зеленым навесом виноградных лоз, можно было увидеть исключительно забавную любовную парочку: симпатичный молодой человек стыдливо прикрывал зардевшееся лицо носовым платком, тогда как смелая красавица, обвив его шею рукой, явно признавалась ему в пылкой любви. На веранде сидел мужчина с грудным младенцем на коленях и пытался кормить его кашей, в то время как его супруга внизу собралась вскочить на отважного рысака. Справа от дома злющая жена ухватила за волосы плачущего мужа и немилосердно колотила его палкой.

На второй картине красивая крепкая женщина пахала поле, но вместо волов запрягла в плуг четверых мужчин, которых подгоняла большим бичом. На заднем плане две женщины работали в кузнице, в то время как их мужья сидели перед нею и пряли пряжу, а в стороне высилась открытая лавка, в которой две госпожи творения, используя мужей как стулья, заключали торговую сделку.

На третьей стене был изображен ратный хаос большой битвы; два женских войска, беспощадно сражавшихся друг с другом, на переднем плане видна артиллерийская батарея, в орудия которой запряжены мужчины, и отряд вражеской кавалерии верхом на мужчинах вместо лошадей, намеревался овладеть ею.

Последняя картина представляла женскую юстицию. В просторном зале, открытые колоннады которого позволяли бросить взор во все стороны, пять очаровательных молодых женщин вершили суд над преступником, который, стоя на коленях, тщетно клялся в своей невиновности.

Ибо по знаку председательствующей его уже схватили две помощницы палача и собрались связать ему за спиной руки, тогда как дама-палач, одетая в кроваво-красное сукно, с жестокой улыбкой готовила для него пытку. В просветах аркады перед зрителем разворачивалась череда мелких сцен: преступник, схваченный двумя женщинами и сопровождаемый толпой любопытствующего народа, доставлялся на лобное место, приговоренного к каторжным работам подгоняла плетью женщина-надсмотрщик, и эшафот посредине четырехугольника амазонок, на котором красивая женщина высоко подняла в обнаженной руке окровавленную голову казненного, показывая ее глазеющей черни.

Присутствующие на балу господа и дамы со своей стороны сделали все, чтобы это причудливо-красочное убранство зала как можно больше соответствовало их переодеваниям; тут можно было увидеть симпатичную женщину в костюме камчадала на нартах, запряженных вместо собак мужчинами, которые бежали на четвереньках, несколько истинно русских кормилиц мужского пола со всевозможными гротескными детьми-уродцами на руках, мужчин в облике цветочниц, слегка прикрытых тряпицами танцовщиц, одалисок и дам рококо под руку с женщинами-гусарами, аббатами, докторами и судебной палаты чиновниками.

Но все же самым великолепным явлением была царица, безупречно стройная фигура которой в одновременно роскошном и изящном костюме польского шляхтича той эпохи представала в исключительно выгодном свете. На ней были высокие сапоги из бархата вишневого цвета, тесно облегающие белые панталоны для верховой езды, короткая бархатная курточка цвета шери, отороченная горностаем и обильно забранная золотым позументом, тарака[21] из такого же бархата и меха с высоким плюмажем из перьев цапли, прикрепленным алмазной брошью, и кривая карабела[22] в алых бархатных ножнах, эфес которой украшал крупный бриллиант невообразимой стоимости.

Давно уже высокопоставленную женщину не видели такой веселой как в этот вечер, лишь на одно мгновение омрачилось ее прелестное чело, когда ей передали, что граф Алексей Разумовский не будет на балу и просит его извинить. На вопрос о действительной причине его отсутствия его брат Кирилл, костюм итальянской примадонны которого производил неотразимо комичное впечатление, ответил:

– Вы же знаете, ваше величество, как серьезно мыслит и чувствует Алексей, я полагаю, что ему прежде всего неприятно показаться смешным в женском наряде.

– Он прав, – согласилась теперь императрица после короткого раздумья, – такого рода фарсы не для него.

После этого она заняла пост у главного входа и устроила смотр пестрой маскарадной толпе. Прежде других ее внимание привлекло женское домино, с ног до головы одетое в розовый шелк и с черной бархатной маской на лице. Его походка и жесты возбудили у нее подозрение, что под ним скрывается не мужчина, а самая настоящая дама. Она быстро подошла к этому персонажу и взяла его руку, та тоже оказалась поразительно маленькой и странно затрепетала в ее руке.

Тогда царица, в совершенстве подражая манерам галантного кавалера эпохи рококо, принялась ухаживать за подозрительным домино, уверенно подхватила его под руку и, словно бы невзначай, увлекла прочь от праздничной суеты. Пройдя анфиладой небольших прилегающих залов, она привела его в роскошно декорированные цветами покои, посередине которых плескался фонтан.

– О! Как здесь чудесно свежо и прохладно, – прошептало розовое домино, опускаясь на мягкие подушки кресла, стоявшего между апельсиновыми деревьями.

Царица на мгновение остановилась в дверях, чтобы убедиться, что они остались наедине, затем быстро подошла к нему и не без оттенка гнева заявила:

– Вы не мужчина, снимите-ка, пожалуйста, маску!

Розовое домино мигом повиновалось. Прямо-таки потрясенная юношеской красотой его лица, она несколько секунд молча вглядывалась в него и потом воскликнула:

– Кто вы, как осмелились вы вопреки моему приказу?..

– Но ваше величество, неужто вы меня и в самом деле не признаете? – ответил ей хорошо знакомый голос.

– Боже мой... так это вы..?

– Да, Волков, ваше величество.

– Ах! Ну надо же! Вы выглядите так замечательно, просто влюбиться можно, – засмеялась царица. – Хорошо, что вы оказались не настоящей женщиной, иначе мне пришлось бы бороться с новой опасной соперницей, однако сейчас мне в голову пришла ценная идея. Тотчас же покиньте бал, чтобы ни одна душа вас не видела. У меня в отношении вас возникли кое-какие намерения. Мы еще продолжим сегодняшнюю игру.

– В мир наизнанку?

– Да, в мир наизнанку.

8
Комедия царицы

Был поздний вечер, когда Волкова, который с Сумароковым и другими театралами сидел в небольшом трактире, где, за бутылкой сотерна фантазируя обо всем возможном и невозможном, любил обыкновенно собираться этот кружок гениальных и буйных молодых людей, разыскал старый, выглядевший небрежным, чужеродным и рассеянным слуга и вручил ему коротенькую записку. В ней было лишь несколько многозначительных слов: «Следуйте за человеком, который передал вам это письмо, и выполняйте все, что он от вас потребует. Та, которая в состоянии исполнить все ваши мечты и желания».

Волков прочитал послание, обстоятельно сложил бумагу и затем многозначительно улыбнулся.

– Что там у тебя? – спросил Сумароков.

– Видно, рандеву намечается, – предположил другой.

Волков в ответ ограничился тем, что пожал плечами и попросил друзей хранить молчание обо всем произошедшем. Он знал, что в данных обстоятельствах это подействует гораздо эффектнее, чем бессодержательная болтовня и бахвальство. Затем он поднялся из-за стола и последовал за слугой.

Они миновали несколько улиц и наконец вошли в небольшой дом. В темном коридоре старик постучал в дверь, в щель которой проникал слабый проблеск красного света, ее отворили так, чтобы Волков не смог никого заметить. Он проследовал за своим проводником в небольшую горницу, где по его знаку занял место в старом кресле с высокой спинкой. Старик покинул его и через несколько мгновений вернулся обратно с диковинного вида сказочным цветком, который протянул ему с лукавой, однако совершенно не внушающей недоверия улыбкой.

Молодой актер с некоторым изумлением осмотрел цветок и потом понюхал его. От него исходил чудесный аромат, он глубоко вдохнул его и тотчас же почувствовал, что теряет сознание.

Когда Волков пришел в себя, он лежал на восточного вида софе с позолоченными ножками посреди какой-то ротонды, стиль и убранство которой скорее напоминали феерический Восток, чем трезвый Петербург. Сквозь потолок из матового стекла в богато украшенное живописью, золотом и сверкающими каменьями помещение, пол которого был устлан дорогими персидскими коврами, сверху падал магический голубой свет. Волков приподнялся на ложе и попытался восстановить в памяти все, что произошло с ним, однако много времени ему на это не дали.

Зазвучала небесная музыка, одновременно пол перед ним открылся и точно несомая волнами волшебных звуков вверх воспарила очаровательная и прекрасная в своей молодости женщина в роскошном одеянии турецкого фасона и кажущемся прозрачным, но все же густом покрывале, казалось, сотканном из золотой пыли или солнечного света и окутывавшем ее тысячами сверкающих звездочек. В руке она держала небольшой жезл из слоновой кости.

Когда она встала перед Волковым, пол под нею закрылся и она заговорила нежным мелодичным голосом:

– Ты не раскаешься в том, сын Земли, что последовал моему повелению и вверил себя подвластному мне духу. Добро пожаловать теперь в мое царство.

– Кто ты? – удивленно спросил Волков.

– Я могущественная фея, повелевающая здесь.

– Не сон ли все это? – пробормотал Волков.

– Нет, это не сон.

Волков поднялся с софы, чтобы преклонить колено перед прекрасной таинственной женщиной.

– Чем мне заслужить твою благосклонность? – спросил он затем, поднося к губам краешек ее покрывала.

– Доверием и повиновением.

– Распоряжайся мною, как бы ни звали тебя, прекрасная фея, как своим рабом.

– Прежде, чем я сделаю это, – промолвила женщина под покрывалом, – я хочу исполнить три твоих желания. Подумай-ка, чего тебе хочется больше всего, но не произноси вслух, пока не будешь уверен, что исполнение твоей просьбы действительно принесет тебе счастье, потому что любое желание, вылетевшее из твоих уст, в то же мгновение будет осуществлено моими джиннами и никакое волшебство уже не сможет отменить совершенное и сделать его несбывшимся. Ты меня понимаешь, надеюсь?

– Понимаю.

– Итак, приказывай моим джиннам.

Волков на несколько мгновений задумался и затем произнес:

– Тогда я хочу для начала устроить пир, каким имел обыкновение наслаждаться великий султан или знаменитый багдадский калиф Гарун аль-Рашид.

Едва Волков успел произнести свое желание, как фея опустилась под землю и в комнату вбежали четыре мавра в турецких национальных костюмах, раздели его и затем облачили в драгоценные восточные одеяния, и едва в вытканной золотом горностаевой шубе и в султанском тюрбане он возлег на ложе, как под звуки великолепной музыки из-под пола поднялся обильно уставленный яствами стол, и мавры принялись подавать ему самые изысканные деликатесы и лакомства, какие только существовали на свете. Одновременно теперь зазвучало пение будто хора незримых духов и стайка очаровательных одалисок, темные волосы которых были заплетены нитками жемчуга, выпорхнула из стен ротонды. Одна часть их, постукивая бубнами, начала исполнять восточный танец, в то время как другая пальмовыми ветвями навевала на них прохладу, а самая красивая из них устроилась на мягкой подушке у его ног, чтобы приправлять его пиршество жгучими поцелуями. Однако стоило ему покончить с трапезой, как весь пестрый рой мигом рассеялся, стол опустился под пол, музыка смолкла, и Волков увидел, что он в ротонде один.

В следующее мгновение кто-то тронул его за плечо, он оглянулся и увидел фею, которая спросила его о втором желании.

 

– Я себе нравлюсь в роли султана, – сказал Волков, – поэтому мне хотелось бы еще немного поиграть ее.

– Каким образом?

– Приятно наслаждаться изысканной кухней, – ответил Волков, – однако же наказать и заставить страдать тех, кто нас обижает и жестоко обращается с нами, удовольствие не менее лакомое. Я хочу немедленно видеть здесь полковника Мальцана, начальника кадетского заведения, который, как самый последний тиран, довольно в свое время поизмывался надо мной и моими товарищами, и в качестве его повелителя покарать его по своему усмотрению.

– Твое желание будет исполнено, – недолго подумав, сказала фея, – однако моим джиннам потребуется время, чтобы разыскать полковника и доставить его сюда.

– О, мне торопиться некуда, – проговорил Волков и вальяжно вытянулся на ложе.

Фея мгновенно исчезла. Прошло немало времени, молодой султан начал терять терпение.

– Ах, похоже джинны так же нерасторопны, как и наши обычные слуги, – в сердцах воскликнул он.

– Наберись терпения! – призвал неведомый голос сверху.

– Прошу прощения, я больше ни слова не пророню, – заверил Волков.

Внезапно стена поднялась вверх, четверо мавров втащили в помещение одетого в рабское рубище полковника Мальцана и силой заставили его опуститься перед Волковым на колени.

– Ты знаешь, кто я такой? – заговорил Волков, стараясь придать своему лицу выражение кровожадного Нерона.

– Ты Волков, актер на театре... – ответил полковник.

– Нет, Волков, султан... ну, страны, в которой я царствую, впрочем, это к делу не относится. Но знаешь ли ты, что сейчас ты целиком и полностью в моей власти, Мальцан, что ты мой раб?

– Да, я это знаю, – горько вздохнул полковник, который, очевидно, какой-то высшей силой принужден был покориться своей судьбе и даже делать хорошую мину при плохой игре.

– Знаешь ли ты также, что тебя ожидает?

– Я рассчитываю на милость.

– Ты наверняка ошибешься в расчетах, тиран, ибо ты столько раз безжалостно обходился с нами, бедными детьми, – проговорил султан Волков. – Одна могучая фея передала тебя в мои руки, а я не из тех, кто тебя пощадит, жалкий холоп, который должен видеть во мне своего господина и судью.

– Я готов унизиться перед тобой, – робко начал было полковник.

– Куда еще больше ты собираешься унизиться, – язвительно бросил Волков, – когда ты мой раб и валяешься у меня в ногах как собака, которую я могу пинать как захочу? Да, я буду пинать тебя. Пододвиньте-ка его ближе!

Мавры опять схватили злополучного полковника и бросили его к ногам Волкова, который вполне серьезно принялся пинать его как шелудивого пса.

– Ну, что ты теперь скажешь, мерзавец?

Полковник в ответ только вздохнул.

– Это, голубчик, еще далеко не все, – заявил Волков и приказал, – свяжите его по рукам и ногам и хорошенько отделайте его по-турецки палкой по пяткам.

– Ради Бога, Волков, что за дикая мысль, – возопил полковник.

– Ты мой раб? – спросил Волков, поднимаясь на ложе.

– Да.

– Тогда что за разговоры.

Мавры связали полковнику руки и ноги, принесли длинную жердь и прикрепили его к ней пятками вверх.

– Пощади! – взмолился Мальцан.

– Никакой пощады! – засмеялся Волков, в своей большой роскошной султанской шубе чувствовавший себя стопроцентным деспотом. – Задайте-ка ему бастонаду[23], я буду сам считать.

Один из мавров подошел к жертве Волкова с тонкой тростью.

– Раз! – приказал султан, вытянувшись на ложе.

Трость со свистом рассекла воздух, Мальцан только охнул.

– Два!

Зловещая трость снова опустилась на пятки полковника. При двадцатом ударе он запросил пощады и выглядел уже совершенно плачевно. Однако у Волкова нашелся для него только издевательский смех, и он продолжал преспокойно отсчитывать дальше. Насчитав, вероятно, ударов пятьдесят, он только тогда приказал истязателям остановиться и развязать полковника.

– Теперь поблагодари меня, раб! – повелел Волков, и бедняге пришлось еще и поцеловать ему руку.

– Все, достаточно! – молвил султан после этого, и мавры вместе с полковником в мгновение ока исчезли.

Перед осчастливленным снова предстала могущественная фея.

– Ну, объяви мне свое третье, последнее желание, – предложила она. – Хорошенько подумай, чего ты просишь, потом ты больше не сможешь предъявлять мне никаких требований, а наоборот будешь сам обязан служить мне.

– Лучшее на десерт! – воскликнул Волков, ни секунды не раздумывая. – Наколдуй мне сюда немедленно красивую богоподобную женщину, которую я люблю и которой я поклоняюсь.

– Назови ее!

– Царица.

Фея взмахнула жезлом, из-под сводов ротонды сверкнула молния, от удара грома закачалось здание и затряслась земля. Волкова окутал туман благовоний, который постепенно рассеялся, и у него, ослепленного ярким светом, все расплылось перед глазами в розовое пятно.

Волков издал крик. Словно сквозь волшебную пелену он увидел теперь царицу. Стена перед ним превратилась в огромное зеркало, в котором он увидел отражение красивой женщины, неотступно занимавшей все его мысли во сне и наяву, которая в спокойной позе возлежала на оттоманке. Она была окутана белым облаком шелка и кружев, глаза ее были закрыты; казалось, она спала.

– О, как же она прекрасна, – пробормотал Волков, соскальзывая со своего царского ложа и с немым обожанием опускаясь перед отражением на колени.

Фея приблизилась к волшебной картине и коснулась ее своим маленьким жезлом, стена разошлась, прекрасная дама проснулась, огляделась вокруг, божественно-привлекательно улыбнулась Волкову и затем встала, чтобы спуститься к нему.

– Ты идешь ко мне, моя госпожа, моя богиня! – прошептал молодой актер.

– Как ты сюда попал, Волков? – спросила царица, подойдя к нему и поднимая его на ноги. – А я? Не сон ли это?

– Нет, нет, – воскликнул он, – это реальность, великолепная чудесная реальность, я пью твое сладостное дыхание, я держу тебя в своих объятиях.

Он порывисто обнял ее, но она мягко высвободилась из его рук.

– Не так, мой друг, – сказала она, – сдерживай себя, иначе мне придется тебя покинуть.

– Ты моя! – воскликнул Волков. – Добрая фея подарила мне тебя на час блаженства, и я не отпущу тебя, потому что боготворю, ты для меня все, больше, чем весь остальной мир, всеми фибрами души стремлюсь я к тебе, не гляди же так холодно и так строго.

– Я еще раз предупреждаю тебя, – молвила царица. – Я не могу тем же ответить на твою страсть, ты знаешь, видишь это кольцо, оно объяснит тебе все.

Она подняла вверх палец с обручальным кольцом.

– Нет, Елизавета, – еще пуще загорелся Волков, – ты принадлежишь мне, и никакая сила земная не сможет оторвать тебя от меня. Я хочу назвать тебя своею и потом, когда это осуществится, умереть!

Он с неистовством привлек красивую женщину к своей груди и запечатлел жаркий поцелуй на ее шее. В это мгновение фея протянула между ним и царицей свой жезл.

– Назад! – приказала она. – Ты просил выколдовать сюда женщину, которую любишь, но ни словом не обмолвился о том, чтобы обладать ею, стало быть, поумерь-ка свой пыл.

– О, я злосчастный, – закричал Волков, – но я хочу, я все же должен обладать ею.

– Назад!

Волков собрался было снова заключить царицу в объятия, но тут ужасный раскат грома потряс ротонду и в тот же миг она скрылась в облаке. Когда оно рассеялось, перед ним стояла фея и с торжественной серьезностью проговорила:

– Я исполнила три твоих желания, простой смертный, отныне ты принадлежишь мне, бой часов укажет тебе, когда настанет пора служить мне: если тебе удастся исполнить мои приказания так, как того хочу я, ты будешь по-царски вознагражден, ибо теперь ты видишь, что власти и сил у меня для этого достаточно.

– Я готов, – ответил Волков.

Тогда фея протянула ему тот же волшебный цветок, который его погрузил в сон подвластный ей джинн. Волков, как в прошлый раз, вдохнул его чудодейственный аромат и, как пьяный, повалился на мягкие подушки ложа; несколько секунд – и он погрузился в глубокий сон.

9
Капризная красавица

Когда Волков проснулся, был уже полдень. Он увидел, что лежит дома в собственной кровати, и с удивлением огляделся вокруг. Может, ему приснился более яркий сон, чем обычно? Он быстро оделся и поспешил в театр; по дороге туда он по странному совпадению встретил полковника Мальцана, который ехал в своем экипаже и, завидев его, скорчил свирепую гримасу. Волков крикнул кучеру остановиться, снял шляпу и, отвесив полковнику земной поклон, учтиво спросил:

– Сударь, скажите, пожалуйста, действительно ли минувшей ночью вы были моим рабом, или мне только приснилось, что я приказал надавать вам пятьдесят ударов по пяткам?

– Идите вы к черту! – закричал полковник и покатил дальше.

Волков покачал головой.

– И чего он такой сердитый? – сказал он самому себе. – Похоже, сегодня ночью я все же совершенно серьезно проработал его. Странно, странно.

Он пришел на репетицию и играл вечером, находясь все еще в полусне, и когда посмотрел сквозь отверстие в занавесе, императрица сидела в ложе с самым равнодушным лицом на свете и зевала.

– Нет, такое положительно невозможно, – подумал он, – мне, очевидно, привиделся сон.

Таким образом, он уже почти перестал волноваться по поводу своего приключения, когда, выходя после представления из театра, вдруг нос к носу столкнулся со старым слугой, который давеча провожал его к фее и, казалось, снова дожидался его. Теперь он больше не сомневался, что все случившееся ему не приснилось.

– Ты меня ищешь? – заговорил он.

– Да, сударь, – ответил старик.

– У тебя есть ко мне поручение?

– Разумеется. Не изволите ли проследовать за мной?

– Конечно, и попаду за тобой прямо в ад.

Старик в ответ улыбнулся и зашагал впереди, указывая Волкову дорогу.

На следующее утро граф Шувалов, прежний любимец государыни Елизаветы, закутавшись в роскошную персидскую шубу, сидел в своем кабинете и как раз занимался просматриванием бумаг, касавшихся крупной торговой спекуляции, когда ему попросила доложить о себе молодая дама, которая желала переговорить с ним по какому-то денежному вопросу. Шувалов поинтересовался у камердинера, симпатична ли гостья. Когда тот заверил, что она редкой красоты, на фоне которой померкли бы все придворные дамы, если бы ее допустили в кружок императрицы, граф довольно улыбнулся и велел пригласить ее.

С тех пор, как императрица дала ему пренебрежительную отставку, Шувалов рассорился с богом Амуром и целиком посвятил себя менее капризному Меркурию; он занимался гешефтом во всех сферах, где только имелась возможность заработать деньги, и, надо сказать, ему в этом деле неизменно везло, поскольку он не был дураком, когда речь шла о том, чтобы использовать свое положение и влияние для собственной выгоды. Вскоре он превратился в сущее наказание как для отечественных, так и для иноземных купцов, которых одинаково беззастенчиво обирал, и кроме того ссужал деньги под большие проценты. И в той мере, в какой ему улыбалась фортуна, росли его алчность и скупость, ставшие со временем притчей во языцех, как прежде вошли в поговорку его склонность к удовольствиям и мотовство.

Когда дама вошла, Шувалов не потрудился даже подняться или хотя бы поздороваться с ней. Но когда она, подойдя вплотную к его письменному столу, откинула вуаль, у него сам собой вырвался чуть слышный возглас изумления. Давно уже он не видел такого пропорционально красивого и одновременно очаровательного лица, такой импозантной и при этом изящной фигуры. Ему невольно вспомнилась юношески прекрасная великая княжна Елизавета, когда-то подарившая ему свою благосклонность, и он самодовольно улыбнулся.

Тут он поднялся из-за стола, извинился за свое домашнее неглиже и предложил красивой даме стул, на который та присела с небрежной грацией.

– Вы меня знаете, ваше превосходительство? – начала она.

– К сожалению, до сих пор не имел удовольствия, – ответил Шувалов, усаживаясь рядом с гостьей и с нежностью прикасаясь к ее маленькой руке.

– Меня зовут Марфа Ивановна Радрева, мой муж...

– Ах, так у вас есть муж, – прервал ее Шувалов, – и как вам с ним живется?

– Не особенно, – ответила красавица, – и именно это обстоятельство ставит меня в неловкое положение, вынуждая искать у вас спасения.

– Я весь к вашим услугам, сударыня, – теплея на глазах, заверил граф, – но хорош, однако, ваш муж! Пренебрегать такой женщиной!

 

– Не все такие галантные как вы, ваше превосходительство.

– Итак, что привело вас сюда?

– Мне нужна ссуда, – пролепетала красавица, выказывая все признаки глубокого замешательства.

– И это заставляет вас краснеть? – воскликнул Шувалов. – Вы еще так невинны, мадам.

– Я и в самом деле очень неопытна.

– И какую же сумму, простите, вы желаете одолжить?

– Тысячу рублей.

– Тысячу рублей? – улыбнулся Шувалов. – Да этих денег едва ли хватит на туалет, подобающий такой женщине как вы.

– Вы так любезны...

– Я охотно сделал бы для вас больше, – продолжал между тем граф. – Вы очень красивая и комплиментарная дама и так молоды. Вы вызываете у меня сочувствие. Но здесь не место рассуждать об этом. Вы не позволите мне как-нибудь навестить вас?

– Я была бы не против, ваше превосходительство, – ответила дама, – но подумайте только, что тогда скажут люди.

– Ну, и что же они скажут?

– Что я ваша... – она стыдливо опустила глаза.

– Что вы моя возлюбленная, моя повелительница. Неужто это такое большое несчастье?

– А потом мой муж...

– Его мы отошлем подальше, – решил граф.

– Если б я знала, что могу доверять вам, – теперь увереннее заговорила дама.

– Разве вы в этом сомневаетесь? – перебил ее Шувалов. – Требуйте доказательств, я их вам обязательно предоставлю.

– Ну, тогда прежде всего приведите себя, пожалуйста, в надлежащий вид, – промолвила красавица, – а потом пройдитесь со мной под руку по городу, впрочем вы на такое не отважитесь.

– Почему же не отважусь?

– Начнут говорить, что царица...

– Это дело прошлое, – вздохнул граф, – через несколько минут я буду к вашим услугам. – Он удалился и вскоре вернулся полностью одетым и готовым для выхода. – А вот и я, – сказал он. – Располагайте мною, Марфа Ивановна.

Красавица без лишних церемоний взяла его теперь под руку и они отправились прогуляться по оживленным улицам города. Прохожие, кто с большим, кто с меньшим удивлением, взирали на Шувалова, сам же он рядом с очаровательной незнакомкой не только не ощущал никакой неловкости, но даже, напротив, выказывал известную гордость.

– Вы не находите, Марфа Ивановна, что мы очень хорошо гармонируем друг с другом, – сказал он, – как нашей внешностью, так и в том, что касается нашего роста и даже походки?

– Но зато совершенно не соответствуем друг другу костюмом, – прошептала красавица. – Вы выглядите так фешенебельно, а я довольно убого.

– Ну, этот огрех можно быстро исправить, – определил свое мнение Шувалов, – если только вы пожелаете оказать мне немного доверия.

Он завернул со своей спутницей в торговое заведение, где продавались изделия из французских тканей. Торговец поспешил разложить перед ней все самое лучшее, однако красавица проявила себя сколь разборчивой, столь и капризной – ничего не приходилось ей по вкусу и не было достаточно ценным.

После долгих разглядываний и примерок она наконец отобрала себе пять роскошных вечерних туалетов из шелка и из лучшего бархата различных цветов.

Шувалов без разговоров оплатил все и приказал доставить покупки даме на дом.

Погуляв еще некоторое время, красавица остановилась перед витриной меховой лавки.

– К таким красивым платьям, – сказала она, – обязательно нужна красивая шуба. Давайте посмотрим, граф!

Она вошла в лавку и Шувалову не оставалось ничего другого, как подчиниться и последовать за ней. Пересмотрев целый ворох очень дорогих шуб и примерив их на себя, она решила остановиться на собольей шубе, которую уже не сняла, и сделала знак Шувалову заплатить за нее с таким выражением лица, с каким, например, отдают распоряжения слуге. Пока он с тихим вздохом вытаскивал свой кошелек, она вдруг сказала:

– А еще я хочу жакет для дома, мне всегда так зябко.

– Может сударыня желает искусственный горностай? – кинулся предлагать купец. – Из красного бархата, он выглядит просто замечательно!

– Да нет, что вы! – воскликнула она. – Ничего поддельного, это оскорбило бы графа. Красный бархат, пожалуй, можно оставить, но отороченный и подбитый соболем.

На душе у Шувалова стало несколько неуютно, однако он, поскольку наличных у него при себе оказалось недостаточно, поспешил вручить торговцу мехом чек и оставить адрес своей красавицы. За это она позволила ему проводить ее до дома.

– Могу ли я зайти к вам в гости? – удивленный таким щедрым позволением, спросил он.

– Сегодня еще нет, – ответила она, – может быть, завтра. Загляните в урочное время.

На следующий день Шувалов появился в доме капризной красавицы и после некоторых колебаний был действительно впущен. Сейчас в утреннем платье из зеленого шелка и красном бархатном жакете, опушенном и подбитым собольим мехом, который она выбрала минувшим днем, дама показалась ему еще более привлекательной.

С величавостью и небрежностью царственной особы возлежа на старой потертой кушетке, она жестом пригласила графа занять место у ее ног на маленькой скамеечке и с улыбкой выслушала его любовные заверения.

– Вы должны понимать, – сказала она затем, – что прежде, чем пойти вам на дальнейшие уступки, я хотела бы надежно обеспечить свое будущее.

– Я готов на все, – заверил Шувалов.

– Так я и предполагала, – промолвила она в ответ, – а потому разрешаю вам поцеловать мне руки.

Обычно избалованный, одерживавший триумфальную победу над любой женщиной уже при первом же свидании с глазу на глаз, сейчас Шувалов пришел в полный восторг от такой благосклонности и поспешил покрыть поцелуями руки своенравной красавицы.

Провожая его, она выглянула в окно и в тот момент, когда он садился в карету, внезапно крикнула:

– Какие красивые у вас лошади, граф. Вы мне их подарите, не правда ли?

– О, с удовольствием! – поперхнувшись от неожиданности, откликнулся Шувалов, но откликнулся, надо признать, уже без прежнего энтузиазма, потому что от все возрастающих запросов молодой женщины на душе у него сделалось по-настоящему скверно.

– И карету, конечно!

– Естественно, зачем вам лошади без кареты, – выдавил он из себя, – я тотчас же пришлю вам и то и другое.

– Нет, нет, я хочу выехать на прогулку прямо сейчас, – крикнула красавица из окна. – Так что я забираю карету и лошадей не откладывая, и кучера, разумеется.

– А я?

– Вы, граф? Вы можете добраться домой пешком. Шувалов скривил рот в легкой досаде, однако вышел и уступил карету, лошадей и кучера капризной повелительнице, похоже, уже основательно надевшей свой хомут ему на шею.

И чем неуемнее становились ее претензии к высокомерному любимцу женщин, в то время как сама она делала более чем невинные уступки, тем быстрее и жарче разгоралась в графе неодолимая и всепоглощающая страсть. Он был влюблен, возможно, впервые в жизни, и смущен как школьник, скандирующий первые стихотворные опыты.

В течение недели он успел еще сложить к ногам своей богини бриллиантов на баснословную сумму, жемчуга и изумруды, с немыслимой роскошью обставить ее небольшое жилище и дать ей в прислугу полудюжину негров, получив за это, однако, не более одного поцелуя.

Однажды утром он снова сидел в ее будуаре исполненный решимости во что бы то ни стало на сей раз овладеть жестокой, когда она, перебирая лилейными пальчиками его напудренные локоны, внезапно воскликнула:

– У меня вдруг возникло непреодолимое желание отведать свежей земляники, побеспокойтесь, чтобы ее доставили...

– Но Марфа, в Петербурге, в такую пору, – с улыбкой было возразил граф.

– Какое мне до этого дело?

– Так ведь время года совсем другое.

Капризная красавица пожала плечами.

– Я хочу земляники, отправляйтесь немедленно и принесите мне ее. Вы слышите?

– Но Марфа... – взмолился Шувалов.

– Ни слова больше. – Она вскочила и топнула ножкой. – Я запрещаю вам входить в мою комнату без земляники, ступайте!

Шувалов попытался было возразить еще что-то, однако удар по щеке ее маленькой, но крепкой ладошки ясно указал ему, что в этой ситуации надо не говорить, а действовать. Он покинул свою повелительницу и перевернул вверх дном весь город и его окрестности, чтобы только раздобыть желанную ей землянику. Однако в Петербурге достать ее оказалось решительно невозможно. Тогда был послан курьер на юг, который, постоянно меняя лошадей на свежих, проделал весь путь с невероятной скоростью, которая сосланному из обетованной близости к предмету своего поклонения Шувалову показалась тем не менее вечностью. Когда гонец наконец вернулся с исключительно нетерпеливо ожидаемой ягодой, граф поспешил к своей даме и на коленях преподнес ей полуденные дары. Она с улыбкой, сулившей ему счастье, открыла корзинку, в которой хранилась земляника, и о горе! ее содержимое, несмотря на все меры предосторожности, совершенно испортилось.

Увидев такое, рассерженная красавица недолго думая запустила в лукошко обе руки и вывалила драгоценную землянику на голову коленопреклоненного графа; возмущение ее улеглось лишь после того, как она взглянула на его отчаянное, в красных подтеках лицо и залилась звонким смехом.

– Вот, значит, какова ваша награда за мою услужливость, за мою любовь? – в сердцах крикнул до глубины души оскорбленный граф. – Так дальше дело не пойдет, Марфа Ивановна, нам нужно прийти к определенному результату, если позволите.

– Как вдруг серьезно, – воскликнула дама и снова расхохоталась точно расшалившийся ребенок.

– Я повторяю, Марфа Ивановна...

– Ну, стало быть, и чего ж вы хотите, – сказала дама, бросив на него неописуемо странный взгляд.

– Обладать вами, моя богиня, – выдохнул в ответ граф.

– А что вы намерены сделать, чтобы обеспечить мне будущее? – воскликнула красавица. – Поговаривают, что вы очень скаредны, мой дорогой Шувалов...

– Я... я полагаю, что дал вам, пожалуй, достаточно доказательств обратного!

Капризная красавица засмеялась.

– На мой взгляд, все это даже разговора не стоит. Вас называют, и, как кажется, не без основания, скупердяем, следовательно, благоразумие требует от меня предусмотреть все заранее.

– Что еще я могу дать вам в подтверждение искренности своих чувств и чтобы вселить в вас уверенность, Марфа Ивановна? – проговорил граф, влюбленность которого напрочь лишила его рассудка.

– Сто тысяч рублей.

– Сто тысяч рублей, – с трудом повторил граф.

– Но, может быть, на ваш взгляд это слишком мало? – спросила дама.

– Хорошо, сто тысяч рублей, – поспешил поставить точку Шувалов.

– Эту сумму вы гарантируете мне векселем, понимаете, граф, – приказала красавица тоном повелительницы, которая очень хорошо знает, что может рассчитывать на безусловное повиновение.

– Да, конечно же векселем, – вздохнул граф.

– А теперь ступайте, мне надо прийти в себя от того огорчения, которое вы доставили мне этой проклятой земляникой, – сказала богиня. – Когда стемнеет, я жду вас, я буду с вами милостива, очень милостива, но не забудьте, пожалуйста, вексель.

Исполненный сладких надежд, Шувалов опустился на колено и поднес ее руку к губам. Затем он покинул ее, а она стояла посреди будуара и хохотала как ребенок, которому удалась озорная выходка.

Вечером Шувалов появился у возлюбленной с известной торжественностью и вручил ей оговоренный вексель на сто тысяч рублей. Теперь капризная красавица всем своим видом дала понять, что она наконец полностью удовлетворена и покорена, и после этого удалилась в свой гардероб, как она сказала, буквально на пару минут, чтобы привести в порядок свой туалет.

Шувалов между тем сидел в будуаре и полировал ногти, из соседней комнаты до его слуха доносился шелест женских одежд и время от времени озорное хихиканье. Наконец звонкий голос окликнул его по имени, настал миг, когда он должен был пожать плоды своего служения, получить награду за свое страстное поклонение. Он поспешил в комнату и обнаружил в небрежной позе на оттоманке... Волкова.

– Вы здесь... что это значит? – запинаясь, пролепетал оторопелый граф.

– Разве вы не узнаете меня? – насмешливо спросил молодой актер. – Я и есть та Марфа Ивановна, которую вы боготворите.

– Да как вы посмели так обмануть меня? – с трудом выкрикнул Шувалов, голос которого прерывался от ярости. – Я привлеку вас к ответственности, молодой человек, но прежде всего верните мне обратно мой вексель.

– Не надо, Волков, – прозвучал в этот момент голос за спиной у Шувалова. – Оставьте его у себя, а я уж позабочусь о том, чтобы граф его оплатил.

Это была царица, которая, до поры до времени скрываясь за занавеской, теперь вышла на свет.

– Вы... Ваше величество? – запинаясь, выговорил Шувалов.

– Да... я! – со зловещей улыбкой ответила Елизавета. – Мы позволили себе разыграть с вами небольшую комедию и вы сыграли в ней доставшуюся вам забавную роль со страстью, которая превзошла все наши ожидания.

– Но ваше величество...

– Никаких возражений, Шувалов, – на полуслове оборвала его царица, – все в целом представляется заслуженным наказанием за ваше корыстолюбие и вашу скупость, а также за приключение с графиней Бестужевой в желтом доме, который вы, пожалуй, еще хорошо помните.

Шувалов стоял перед нею бледный, с трясущимися коленями, точно приговоренный к смертной казни, и только тогда облегченно перевел дух, когда она и Волков от всего сердца громко расхохотались.

10
Обезьяна Фридриха Великого

Облагораживающее влияние Разумовского на свою венценосную супругу сказалось как на выборе решающего направления ее внешней политики, так и в тех достижениях внутри страны, которые она отчасти намечала, отчасти все более действенно проводила в жизнь на благо России. Указом от тридцать первого декабря тысяча семьсот пятьдесят третьего года были отменены таможенные пошлины на внутренних водоемах империи, очень тормозившие развитие торговли. За год до этого была назначена комиссия с целью наглядно систематизировать все выпущенные различными правителями указы в единый свод законов. Была предписана и проведена всеобъемлющая геодезическая съемка. Были колонизованы и освоены обширные пространства земли; на правом берегу Днепра, в районе егутских источников[24], было расселено несколько тысяч сербов, болгар и валахов. Область эта получила название Новой Сербии, и ее главный населенный пункт, Елизаветоград[25], обрел статус города. Крупные строительные работы осуществлялись в Санкт-Петербурге, население которого в тысяча семьсот пятидесятом году составляло семьдесят четыре тысячи человек, под руководством обладавшего художественным чутьем итальянского графа Растрелли[26] возводились монастыри, церкви, официальные здания и дворцы и среди них законченный только в последний год правления Елизаветы, Зимний дворец. Кроме того, был расширен дворцовый ансамбль в Царском Селе, любимой летней резиденции царицы.

В тысяча семьсот пятьдесят пятом году в Москве был основан первый университет и учреждены две гимназии.

В период правления Елизаветы Ломоносов деятельно проявил себя в различных сферах как своим умом, так и вкусом. После назначения его еще в тысяча семьсот пятьдесят первом году коллежским советником, он в тысяча семьсот пятьдесят втором году получил привилегию на строительство фабрики по производству стекла, разноцветного бисера и мозаики. Елизавета поручила ему выполнение двух крупноформатных картин, прославляющих деяния Петра Великого, которые Ломоносов одновременно воспел и в двух песнях своих «Петровских клятв». Он создал русскую грамматику, а с тысяча семьсот шестидесятого года взял в свои руки управление гимназиями и университетом. И вот, когда многие европейские князья пренебрежительно обращались с поэтами своих стран, вынуждая их прозябать в нищете, в это самое время Елизавета сумела вознаградить гений Ломоносова и поставить его знания и талант на службу отечеству.

Зато голштейнский принц, которого царица избрала себе в наследники, проявлял с каждым днем все более усиливающееся нерасположение к стране и народу, которыми со временем должен был править, и демонстрировал граничившее со слепой любовью восхищение Фридрихом Великим и всем, что было с ним связано. Единственной подлинной страстью, владевшей великим князем Петром, была страсть к солдатам; он все отдал бы за то, чтобы вооружить небольшую армию и иметь возможность под командованием короля Пруссии принимать участие в его кампаниях в качестве одного из генералов. Насколько слабо он разбирался в политических вопросах лучше всего свидетельствует тот факт, что он в ту пору носился с мыслью взойдя на престол тотчас же вернуть Швеции присоединенные к России провинции вместе с Петербургом, чтобы в награду за это заручиться ее содействием в войне против Дании с целью отвоевания Шлезвига. В борьбе между Австрией и Пруссией великий князь со всей энергичностью поддерживал последнюю, и его ненависть к Бестужеву нарастала тем сильнее, чем больше удавалось Бестужеву склонить российскую чашу весов в пользу Марии-Терезии. И чем старательнее великий канцлер пытался объяснить ему, что короля Пруссии следовало бы терпеть меньше всего, что в качестве императора России он должен был бы крепко утвердиться в самом сердце Германии и что уже поэтому он является естественным противником Фридриха, тем ожесточеннее он становился и клялся, если Фридрих Великий ему прикажет, пойти за него хоть прямою дорогой в ад.

Тщетно, напротив, пытались склонить Петра к отказу от своей родовой вотчины Гольштейна или к переуступке ее Дании.

Эта уступка при характере и образе мыслей, какими отличался великий князь, тем более отвечала бы интересам России, что позволяла навсегда оторвать будущего государя от его северогерманских фамильных интересов. Однако Петр, подзадориваемый и поддерживаемый в этом вопросе своей честолюбивой супругой, проявлял беспримерное упрямство. Чтобы положить конец интригам на эту тему, он сделал заявление датскому посланнику[27] о том, что не согласится ни с какими предложениями относительно Гольштейна, и запретил впредь даже говорить с ним об этом деле.

 

Императрица была настолько возмущена поведением престолонаследника, что грозилась поступить с ним так, как ее отец поступил со своим сыном Алексеем[28], но когда Петр со слезами на глазах попросил ее не толкать его на поступок, который сделал бы его несчастным, она опять смягчилась.

Теперь великий канцлер довольствовался тем, что при каждом удобном случае, встречаясь с императрицей, методично бросал тень подозрения на великого князя и тем самым провоцировал в ней все более усиливающуюся ненависть. Каждое неосторожное высказывание этого бесшабашного и желчного принца незамедлительно доводилось до ее сведения и трактовалось самым невыгодным образом. Его неусыпно стерегли ищейки Бестужева, любое его письмо перлюстрировалось, не лучше дело обстояло и с его супругой. Однако Екатерина была личностью, с которой приходилось считаться, и она сознавала это своим незаурядным умом. Ее смышленость, бесстрашие и твердость настолько импонировали великому канцлеру, что он в конце концов предпочел иметь ее лучше другом, нежели противником, и, когда ее антипатия к великому князю усилилась, заключил с ней негласный союз против него. Соглашение это зашло так далеко, что Бестужев, поскольку потомства от великого князя ожидать не приходилось, даже замолвил словечко в поддержку олимпийских прихотей молодой галантной женщины и склонял императрицу терпимо отнестись к ее отношениям с симпатичным и любезным камергером Сергеем Салтыковым.

Первого октября тысяча семьсот пятьдесят четвертого года Екатерина родила сына, великого князя Павла[29].

После этого Салтыков был послан в Стокгольм, чтобы объявить при тамошнем дворе о радостном событии, а оттуда командирован сначала в Гамбург и затем в Мадрид в ранге полномочного посланника. В нем больше не нуждались.

Великая же княжна, получившая в сыне гораздо более весомый залог на будущее, чем имела в своем нелюбимым народом супруге, которого она называла не иначе как «обезьяной Фридриха Великого», отныне целиком предоставила мужа его судьбе и его сумасбродствам.

Напрасно доброжелательный Разумовский предостерегал несчастного принца, напрасно заклинал его быть прежде всего русским человеком, а уж только потом германским имперским князем, Петр упрямо не желал сворачивать с гибельного пути, который выбрал. Он обосновался в Ораниенбауме и организовал жизнь в полном соответствии со своими представлениями, построил казармы и конюшни, деревянный театр и прорыл канал, соединивший его дворец с морем[30]. Затем с помощью русского инженер-майора Деденова[31] он велел возвести небольшую крепость и оборудовал ее валы, по которым можно было легко взобраться, маленькими пушками.

Хотя ее пространство было крайне ограничено, она тем не менее имела все те здания, какие в ту пору и должны были находиться в крепости: цейхгаус, дом коменданта и кроме того каменный дворец самого Петра высотой в два этажа, построенный в весьма симпатичном стиле.

На верхнем этаже находился зал, в котором устраивались трапезы, общая комната, спальня и кабинет[32].

Последний был обит светло-голубым атласом, который Екатерина украсила рядом собственноручно вышитых разноцветным шелком картин.

В этой миниатюрной крепости Петр отныне жил совершенно по своему вкусу, обычно окруженный только голштейнскими и прусскими офицерами и во всем, вплоть до мелочей, подражая Фридриху Великому; он одевался точно так же как его кумир и копировал его образ жизни, привычки и особенности с щепетильной дотошностью. И когда во время буйных оргий, в которых помимо офицеров принимали участие также некоторые актеры и актрисы, он выпивал слишком много, то развлекался тем, что бранил русских. Самолично муштровать свою голштейнскую гвардию, полностью одетую им в мундиры прусского образца, было его любимым занятием.

Между тем, его супруга Екатерина, уже тогда решившая после смерти Елизаветы взять в свои руки бразды правления, без лишнего шума готовилась к своей великой задаче. Она жила отдельно от Петра в небольшом дворце[33], который построила для себя в Ораниенбауме и окружила прелестным садом, занимаясь французской литературой и политическими штудиями[34].

Уже тогда она активно вмешивалась как в дипломатические интриги, предшествовавшие Семилетней войне, так и в разгар борьбы, собственно в ход военных операций, и не раз перечеркивала замыслы противников.

Кауницу наконец удалось расторгнуть дружественный союз, который в ущерб Австрии так долго связывал ее с Англией, и взамен этого создать мощную коалицию между Австрией, Францией, Россией и Саксонией. Мария-Терезия уже начала было стягивать в Богемию войска, когда Фридрих Великий, благодаря предательству дрезденского правительственного канцеляриста Менцеля и секретаря австрийского посольства в Берлине Вайнгартена, своевременно поставленный в известность о планах своих противников, опередил их и с шестидесятитысячной армией вступил в Саксонию.

Разгорелась война.

Россия взяла на себя обязательство выставить шестьдесят тысяч штыков, чтобы помочь Марии-Терезии отвоевать обратно Силезию и графство Глатц, а также подавить Бранденбургскую династию.

Фридрих Великий получил сведения об этом обещании через великого князя престолонаследника, который в тысяча семьсот пятьдесят шестом году тайно поступил к нему на службу и был произведен им в капитаны[35].

Тотчас же после вторжения прусских войск императрица России выразила Августу Третьему свое негодование по поводу действий Фридриха Великого и нарушения им мира, одновременно она заявила, что настала пора положить предел могуществу Пруссии, и призвала польского короля не позволить Пруссии запугать себя.

Теперь Фридрих велел предложить Бестужеву сто тысяч талеров, и Англия тоже предприняла попытку придать русской политике иное направление. Бестужев был убежден Екатериной, которая держалась Пруссии, не спешить отказываться от этих предложений.

– Король Пруссии начал войну, – говорил он английскому посланнику Уильямсу, – и ничто теперь не может помешать царице заступиться за Австрию, однако... – дипломатично добавил он, – мы еще не готовы как следует, а вы знаете, что движения наши неторопливы.

В качестве царского министра он официально объявил войну Пруссии и Англии, в то время как негласно поддерживал с двумя этими державами вполне дружеские отношения. Вот при таких условиях происходило участие России во всемирно-исторической борьбе Марии-Терезии с Фридрихом Великим.

11
Семилетняя война

Благодаря разыгрывавшимся в период царствования Елизаветы придворным интригам, которые сегодня одному, завтра другому предоставляли возможность влиять на государство и армию и делали неопределенными все отношения, России в начале Семилетней войны недоставало полководца.

Миних находился в изгнании, толковые командиры и офицеры, поскольку их любым способом оттирали в сторону и притесняли, в большинстве своем поступили на службу в иностранные вооруженные силы. Мы находим не одно блестящее имя среди этих военных эмигрантов. Генерал Левендаль отличился под французскими знаменами при взятии крепости Берген-оп-Зорм, генерал Кайт, перебравшийся в Пруссию, был немедленно произведен Фридрихом Великим в фельдмаршалы и обессмертил свое имя героической гибелью под Хохкирхом. Адъютант Миниха, полковник Манштейн, точно так же занял выдающееся место в прусской армии. Известный австрийский фельдмаршал Ласи аналогичным образом перешел с русской службы, его отцом был русский фельдмаршал Ласи, отличившийся во время турецкой и шведской войн. И знаменитый Лаудон был уроженцем Лифляндии.

Произведенный в фельдмаршалы и поставленный во главе высланной против Пруссии армии генерал Апраксин ни с какой стороны не соответствовал этой чрезвычайно важной задаче. Во время турецких войн он служил под началом Миниха, однако ни разу в глаза не видел вражеского войска и слыл ленивым и малодушным человеком. Брат Разумовского, Кирилл, однажды крайне оскорбительно обругал его и даже дал пинка, а тот не отважился сделать хоть малейшую попытку потребовать удовлетворения. К его неспособности добавлялось еще мучительное ощущение двусмысленности положения. Царица желала, чтобы военные действия велись со всей энергичностью, а молодой, симпатизировавший Пруссии двор хотел обратного. И в любой день бразды правления могли перейти в руки Екатерины.

– Меня нисколько не огорчает, – говорил Апраксин, покидая Петербург, чтобы отправиться в Ригу к своим войскам, – что их императорское высочество питает такую глубокую симпатию к прусскому королю. Но если при столкновении с ним мне будет сопутствовать удача, то это, в случае смерти императрицы, сулит мне весьма мрачные перспективы.

Бестужев возразил, что он мол может без опасений делать то, что ему положено, а его задача заключается в том, чтобы открыть молодому двору глаза на его истинные интересы.

Однако Апраксин пользовался каждым удобным случаем, чтобы оттянуть начало операций.

Старый полководец польского конгресса Браницкий, тесть Понятовского, выразил протест против прохождения русских войск через польскую территорию. Этого оказалось достаточно, чтобы едва начавшиеся передвижения русского генерала снова застопорились, и поскольку Фридрих Великий хорошо знал, что Апраксин гораздо сильнее боится великую княжну, чем императрицу, он обратился к честолюбивой и склонной к интригам принцессе Екатерине, чтобы через нее подкупить царского военачальника. Несмотря на большие подарки, которые он получил от своей монархини, Апраксин, живший крайне расточительно, постоянно испытывал недостаток в деньгах и поэтому оказался весьма восприимчивым к прусским талерам, которые и сделали участие русских в большой европейской схватке совершенно иллюзорным. В первый год войны Фридрих, вдохновленный бездействием Апраксина, сумел добиться значительных успехов над своими противниками, и следующей весной Апраксин, похоже, больше интересовавшийся русскими дамами, чем Пруссией, послал своего адъютанта в Петербург не для того, например, чтобы получить дополнительные инструкции, а чтобы тот привез ему дюжину костюмов из его гардероба.

 

Лишь новому энергичному приказу государыни удалось привести его в движение. В мае тысяча семьсот пятьдесят седьмого года он с восьмидесятитысячной армией направился к прусской границе и только тридцатого июня появился в виду Мемеля.

Этим военные действия со стороны России были наконец открыты. Мемель[36], с его очень небольшим числом обороняющихся, капитулировал пятого июля.

Гарнизону обычно позволялось беспрепятственно покидать город, однако теперь Апраксин захотел, казалось, нарушить все общепринятые нормы и неписаные традиции точно так же, как до сих пор он проявлял халатность. Он заставил прусских солдат вступать в свои ряды, а те, кто отказался, были наравне с огромным числом прусских ремесленников, горожан и крестьян угнаны в Россию. Приданным ему казачьим, калмыцким и татарским частям, общей численностью в двенадцать тысяч человек, он приказал вдоль и поперек прочесать и опустошить захваченный край, их путь отмечали сожженные города и деревни.

Они массами уродовали беззащитных мирных жителей, отрезали носы и уши, повсюду на деревьях болтались повешенные.

Здесь людям отрубали ноги, вспарывали животы, вырывали сердце, в другом месте их блокировали в населенных пунктах и сжигали. Раскапывались могилы, раскидывались останки, священников и дворян секли нагайками, обнаженными бросали на раскаленные угли и подвергали самым зверским пыткам. Тысячи местных жителей, спасаясь бегством, скопились в Данциге, куда был перевезен также кенигсбергский королевский архив.

Восемнадцатого июня Фридрих Великий проиграл памятное сражение под Коллином. Теперь и шведы тоже ввязались в схватку и вторглись в Померанию.

Тщетно семидесятидвухлетний фельдмаршал Левальд пытался остановить русских и спасти Кенигсберг, дав им бой под Грос-Егерсдорфом. Несмотря на то, что прусские воины сражались с беспримерной отвагой и их кавалерия уже захватила было несколько вражеских батарей, Романцев решил этот день в пользу русских, своевременно вмешавшись в ход битвы с резервными подразделениями. Прусская пехота второго эшелона боевого порядка вследствие какой-то роковой ошибки блокировала с тыла пехоту первого эшелона, приняв ее за вражеские отряды. Это обстоятельство внесло полную неразбериху в ряды прусских войск, и Левальду пришлось отойти в свой лагерь под Волау.

После этого предательский образ действий Апраксина проявился окончательно; вместо того, чтобы с ходу взять Кенигсберг, который уже никто не смог бы спасти от русских, он вернулся обратно в Мемель. На недоуменный запрос венского двора о смысле подобного маневра в оправдание был приведен категорический приказ Елизаветы, однако австрийский посланник в Петербурге не удовлетворился таким объяснением и обратился к графу Разумовскому, который, возмущенный сомнительной позицией Апраксина, пообещал взять расследование этого инцидента в свои руки.

Сначала он отправился к Бестужеву, но услышав от него лишь пустые отговорки, а не исчерпывающие разъяснения, пошел к самой царице, которая уже несколько недель как хворала и, играя в карты со своими камеристками, приняла его в домашнем халате.

– Я прошу короткой аудиенции у вашего величества, – начал он, – я хотел бы поговорить с вами о вещах исключительной важности.

– Государственные вопросы? – сморщив лоб, спросила Елизавета.

– Разумеется.

– Ах! У меня от них голова раскалывается, я себя так плохо чувствую, Алексей, – ответила императрица.

– Мне искренне жаль, ваше величество, однако я все-таки вынужден настаивать...

Елизавета вздохнула, но не имея ни сил, ни воли противиться твердому желанию своего любимца, отослала камеристок из комнаты и всем видом показала, что готова его выслушать.

– Ты, верно, знаешь, что Апраксин вернулся обратно в Мемель, – заговорил Разумовский.

– Ничего я не знаю, – сказала Елизавета, – я больна и потому запретила Бестужеву говорить со мной о всяких делах.

– Апраксин разбил прусские соединения, – продолжал Разумовский, – но вместо того, чтобы воспользоваться плодами победы и овладеть Кенигсбергом, он начал отступление, как будто сам потерпел поражение.

– Я ничего в этом не понимаю, – пробормотала царица.

– В свое оправдание он приводит полученный от тебя якобы приказ, – сказал Разумовский, – в наличие которого я никак не могу поверить. Должны были бы существовать очень серьезные причины для оправдания того, что ты не только бросила своих союзников, но одновременно поступилась своей честью и ратной славой России, однако таких оснований не видно...

– Не отдавала я никакого приказа, – перебила его царица.

– Значит, Бестужев злоупотребил твоей болезнью и в вопросе исключительной важности действовал самоуправно и безрассудно или, что еще хуже, предательски.

– Да, да, они уже рассчитывают на мою смерть и хотят вкрасться в доверие к наследнику престола и его супруге, которые симпатизируют Пруссии, – воскликнула царица, – но они ошибаются, я проживу еще достаточно долго, чтобы наказать всех этих изменников, как они того заслуживают.

– Я вижу, что ты воспринимаешь случившееся так, как я и ожидал от тебя, – промолвил Разумовский, – я тоже абсолютно убежден, что не только Апраксин, но и Бестужев используют всякую возможность, чтобы только выслужиться перед молодым двором и подкуплены королем Пруссии.

– Эти негодяи, обязанные мне всем, что у них есть, – крикнула Елизавета, вскакивая и принимаясь в ярости расхаживать взад и вперед, – так что же мне теперь делать, посоветуй!

– В первую очередь необходимо поправить вред, нанесенный медлительным и предательским ведением войны Апраксиным, – объяснил Разумовский.

– Каким образом?

– Немедленно пошли ему с курьером приказ снова перейти в наступление, ни в коей мере не щадить прусского короля и энергично продолжить борьбу.

– Да, я так и сделаю, набросай-ка приказ и вели тотчас же оформить его, немедленно дай поручение подготовить курьера. Потом мы обсудим дальнейшие шаги, – сказала Елизавета.

Разумовский удалился и позаботился о том, чтобы все было быстро исполнено. Не прошло и часа с момента его разговора с царицей, как внизу уже поджидал офицер, которому предстояло доставить генералу Апраксину императорский ордер, и Разумовский лично понес его на подпись своей венценосной супруге.

Елизавета уселась за письменный стол и взяла в руку перо, а Разумовский подлил воды в почти полностью высохшие чернила.

И надо же было случиться такой беде, что в эту минуту оса, проникшая в комнату, начала жужжать и, прежде несколько раз облетев перо, которым царица собиралась поставить подпись, упала в чернильницу.

Суеверная женщина в ужасе вскрикнула и отшвырнула перо.

– Что с тобой? – спросил Разумовский.

– Оса! Это дурная примета.

– Ребяческий предрассудок простолюдинов, – отмахнулся Разумовский.

– Нет, нет, я не подпишу, – крикнула царица, – иначе меня постигнет большое несчастье.

12
День расплаты

Разумовский был не из тех людей, которых, когда дело касалось благо отечества, неудача заставляет опустить руки. Он полностью разгадал мотивы поведения Бестужева и Апраксина, он увидел, что они рассчитывали на близкую смерть императрицы, которую одолевали все более частые спастические припадки, и уже во всем прислушивались к тем импульсам, которые исходили от молодого двора или, говоря точнее, от великой княжны Екатерины, и он приложил все силы, чтобы обнажить нити, связывающие министров и генералов царицы с противниками России.

Аккредитованный прежде при варшавском, а нынче при петербургском дворе английский посланник Уильямс, – сколь смазливый и любезный, столь и легкомысленный прожигатель жизни, – лестью и хитростью сумел втереться в доверие к великой княжне Екатерине. Через него она получила английский пенсион и заодно с ним ратовала за союзную Англии Пруссию. В Польше Уильямс вступил в интимные отношения с могущественной княжной Чарторыской и поддерживал ее честолюбивые планы, ставившие ни много ни мало целью превратить Польшу в наследственную конституционную монархию под ее эгидой.

Чтобы расположить Россию в пользу своих намерений, она послала своего племянника, графа Понятовского[37], к русскому двору в качестве посольского секретаря Уильямса.

Двадцатитрехлетний галантный красавец Понятовский быстро завоевал благосклонность Екатерины, и когда саксонско-польский министр граф Брюль отозвал его обратно в Варшаву, великая княжна привела в действие все рычаги, чтобы снова перевести своего поклонника в Петербург. При этом Бестужев использовал все свое влияние на саксонский двор, чтобы заставить считаться с пожеланием Екатерины, и таким образом Понятовский вернулся теперь в ранге саксонско-польского посланника, чтобы продолжить свою галантную связь с супругой престолонаследника и, вопреки интересам собственного двора, действовать в пользу Пруссии.

Приблизительно в то же самое время Петр вступил в интимные отношения с полненькой и добродушной фрейлиной Воронцовой[38] и отныне предоставил своей супруге беспрепятственно следовать своим удовольствиям.

Он еще не догадывался, что Екатерина была столь же властолюбивой, сколь и галантной и что ее превосходный ум способен даже любовные связи использовать в качестве средства для достижения ее великой цели: трона российского.

В ту пору она уже пришла к полному согласию с Бестужевым в том чтобы, как только царица умрет, отстранить супруга от трона и самой от имени своего сына, великого князя Павла, завладеть браздами правления.

Отступление Апраксина на театре военных действий находилось в теснейшей взаимосвязи с этой конспирацией молодой принцессы. Осенью тысяча семьсот пятьдесят седьмого года припадки, случавшиеся прежде у императрицы периодически, участились настолько, что никто уже больше не сомневался в ее скорой кончине. Так однажды во время прогулки в Царском Селе она внезапно упала и более часа пролежала в бессознательном состоянии.

Бестужев предвидел свое поражение, если Петр, которого он так часто и чувствительно обижал, станет императором, поэтому сговорился с Апраксиным и через него заручился поддержкой армии, чтобы в случае внезапной кончины Елизаветы силой принудить Петра к отречению от престола. Он даже инициировал конфиденциальную переписку великой княжны с Апраксиным и самовольно отдал приказ об отступлении, чтобы на случай государственного переворота иметь войска поблизости.

Находившиеся в русском лагере иностранные офицеры дали австрийскому и французскому посланникам в Петербурге первые исходные данные для раскрытия тайной приводной пружины отступления Апраксина. Оба дипломата в короткое время представили Разумовскому необходимые доказательства и последний тотчас же заключил союз с вице-канцлером Воронцовым, графом Шуваловым и статс-секретарем Волковым для ниспровержения Бестужева. Волков разоблачил план Бестужева против престолонаследника и тайные сношения великой княжны с Апраксиным.

Потом Разумовский добился для себя и своих соратников аудиенции у императрицы и в свойственной ему серьезной и убедительной манере обрисовал ей общее положение вещей и предательский характер отношений и сговора Бестужева и Екатерины. Елизавета была до крайности возмущена услышанным и согласилась на все, что предложил ей супруг. Она немедленно подписала распоряжение, предписывающее Апраксину передать верховное командование генералу[39] и прибыть в Петербург для своего оправдания.

На допросах, которым его подвергли, он не стал отрицать, что получал секретные задания от великой княжны. В качестве местожительства ему определили небольшой загородный домик в окрестностях Петербурга, где он вскоре и умер, не дожив до оглашения приговора. Великий князь Петр теперь сам отправился к императрице и потребовал, чтобы она возбудила процесс против его супруги и великого канцлера.

Двадцать пятого февраля тысяча семьсот пятьдесят восьмого года Бестужев был вызван ко двору под предлогом какой-то конференции. Он явился абсолютно спокойным, однако мгновенно потерял свое обычное самообладание, когда ему сообщили о немилости императрицы и тотчас же задержали. Под конвоем его отвезли домой, где поместили под строгой охраной.

Все рукописные материалы его были конфискованы, среди них был обнаружен набросок акта об отречении от престола Петра, черновой вариант приказа Апраксину начать отступление и другие весьма компрометирующие бумаги.

Шестнадцатого апреля был оглашен приговор. Бестужева признали виновным в том, что он без воли и ведома императрицы отдавал приказы и тем самым незаконно присвоил себе полномочия соправителя, равно как и вынашивал предательские планы. Он был приговорен к смертной казни, однако помилован царицей. Ограничились тем, что лишили его всех званий и отстранили от должностей, сослав в расположенное в ста двадцати верстах от Москвы имение Горестово, где он оставался под строгим надзором.

Безуспешно Екатерина, уверенная в своем провале, просила царицу об аудиенции; в конце концов Разумовскому удалось склонить Елизавету выслушать племянницу. Великая княжна, у которой позднее было достаточно поводов блеснуть своим комедийным талантом, бросилась в ноги добродушной легковерной женщине и, обливаясь слезами, поклялась в своей невиновности. Думая лишь о спасении собственной жизни, она просила о милостивом дозволении покинуть Россию, чтобы провести остаток своих дней возле матери, княжны Цербстской. Она присовокупила, что ежели царица сочтет для России за благо подыскать великому князю престолонаследнику другую супругу, то ни она сама, ни ее семья не станут оспаривать это решение.

Императрица простила ее и наказала, как ей казалось, очень чувствительно, запретив несколько месяцев показываться ей на глаза.

Падение Бестужева и снятие Апраксина с поста главнокомандующего между тем вовсе не принесло тех далеко идущих и благотворных результатов, которых ожидали как союзные России державы, так и истинные патриоты типа Разумовского.

Война по-прежнему велась крайне небрежно и медленно. Объяснялось это всей тогдашней военной системой России и едва ли не в большей степени постоянными финансовыми затруднениями. На период долгой северной зимы русские генералы регулярно становились на удобные зимние квартиры в Польше и уже оттуда выступали с наступлением лета в непродолжительные походы, чтобы по возможности скорее снова предоставить себе и своим войскам отдых.

Саксония чувствовала себя обманутой в своих видах и надеждах относительно Пруссии, поскольку Франция, и так без особого восторга взиравшая на объединение Саксонии с Польшей, была абсолютно нерасположена поддерживать дальнейшее увеличение этой державы. Зато Августу Третьему удалось склонить царицу к тому, чтобы она дала согласие на передачу его сыну Карлу тогда еще не полностью аннексированного русскими, но уже управляемого ими и занятого войсками герцогства Курляндского. Польский сенат тоже одобрил эту инвеституру, причем в поддержку этого решения проголосовало сто двадцать восемь депутатов и только шесть принадлежащих партии Чарторыской голосов высказались против.

Ибо Чарторыские в согласии с супругой наследника российского престола, великой княжной Екатериной, вынашивали план сделать любимца последней, Понятовского, герцогом Курляндским. Однако вскоре амбиции в отношении Понятовского простерлись еще выше, и уже тогда Екатерине пришла в голову мысль посадить его на польский трон.

Правда, трагикомический случай перечеркнул в тот момент ее политические хитросплетения и одновременно вырвал красивого графа из объятий галантной принцессы.

Тридцать первого июля тысяча семьсот пятьдесят восьмого года престолонаследнику, которого уже давно грызли подозрения, удалось ночью, в ораниенбаумском саду Екатерины подкараулить и схватить Понятовского в ту минуту, когда тот, переодетый французским цирюльником, собирался тайком проникнуть в ее дворец.

 

В порыве гнева Петр сперва хотел было отдать приказ тут же вздернуть поклонника своей жены, однако вскоре успокоился и уже спустя час сам громче всех от души хохотал над этим приключением, впрочем, незадачливому Понятовскому предписывалось немедленно покинуть Петербург.

Так распорядилась императрица, возмущенная случившимся.

Сам же Петр был настолько под властью Екатерины, что уже через несколько дней лично ходатайствовал как перед императрицей, так и перед советником саксонского посольства Пруссэ о том, чтобы аннулировать отзывную грамоту Понятовского, однако Елизавета осталась непреклонной.

Пятнадцатого августа обожатель великой княжны был вынужден покинуть Петербург. Напрасно Екатерина в бессильной ярости лила слезы. На сей раз она свою игру проиграла, и императрица наказала ее за политические интриги гораздо чувствительнее, чем ежели бы отослала к матушке в Германию.

13
Русские и прусские

Предательское отступление Апраксина дало Фридриху Великому неожиданную возможность вздохнуть свободнее, он поспешил выступить против французов, действовавших совместно с имперской армией, и наголову разбил их под Россбахом, затем благодаря блестящей победе под Лейтеном снова овладел уже потерянной было Силезией.

Перемена в верховном командовании русских вооруженных сил, правда, в свою очередь изменила всю ситуацию.

Фельдмаршал Фермор[40], новый главнокомандующий армией, получил приказ немедленно вступить в Пруссию.

Шестнадцатого января тысяча семьсот пятьдесят восьмого года он оставил Мемель и через шесть дней вошел в необороняемый Кенигсберг. По причудливой воле случая столице прусского края пришлось в день рождения своего короля приносить присягу на верность императрице России. Вся беззащитная провинция была занята русскими, все доходы отбирались, зато жителям гарантировались их исконные права и свободы, а все акты насилия прекратились и отныне карались с беспощадной суровостью.

Русские обосновались в Пруссии как в завоеванной стране и всем своим поведением показывали, что не собираются отсюда никогда уходить.

После этого Фермор вклинился в территорию польской области и овладел расположенными там городами Торн и Эльбинг, не позволив сбить себя с толку протестом великого полководца короны Браницкого.

Данциг избежал аналогичной участи только благодаря активным мерам своего магистрата и угрозе Англии послать в Балтийское море свою эскадру. Насколько энергично под командованием нового военачальника русские продвигались вперед до сих пор, настолько небрежным опять вдруг стало их ведение войны теперь. Фермор, где только было возможно, уклонялся от всякого серьезного столкновения, от любой битвы, и остаток зимы и всю весну бездеятельно простоял в своем лагере под Позеном. В июне тысяча семьсот пятьдесят восьмого года он наконец ожил и снова пришел в движение, подгоняемый к активности скорее жалобами Франции, чем собственным боевым задором. Служившие под его началом генералы при всяком удобном случае выходили из повиновения, сам же Фермор в это время хворал, что еще больше сдерживало проведение операций.

После долгих колебаний он со своим войском направился к Кюстрину и начал его осаду. Пятнадцатого августа главные силы открыли настолько интенсивный огонь по городу, что уже буквально через несколько часов он лежал в развалинах. Семнадцатого числа от прусского коменданта крепости потребовали ее сдачи, однако тот наотрез отказался сделать это.

А тут в русский лагерь пришло известие, что Фридрих Великий форсированным маршем приближается сюда из Моравии, куда продвинулся после отвоевания Силезии, чтобы спасти свои наследные земли. Фермор тотчас же прекратил осаду Кюстрина и ограничился тем, что столь же беспощадно опустошил провинцию Бранденбург, как в свое время Апраксин Восточную Пруссию. Он все никак не мог заставить себя сделать решительный шаг, пока внезапно не увидел прусского короля прямо перед собой и не был им атакован, что вынудило его двадцать пятого августа в миле от Кюстрина дать тому знаменитое Цорндорфское сражение.

Фермор крайне неудачно построил свои полки в огромный четырехугольник с ломаными эшелонами. Такого рода order de bataille[41] был бы вполне уместным против беспорядочно вооруженных и хаотично дерущихся, состоящих преимущественно из конницы татарских и турецких полчищ, с которыми русским главным образом доводилось в последние годы сражаться, но он помешал русским развернуться в полную силу против соединений прусской армии, применяющей совершенно новую тактику. В то время как только часть их войска имела возможность по-настоящему вести бой, все эшелоны его пехоты, а также находившиеся в середине его кавалерия и обоз полностью оказались под ураганным огнем противника. Но если русский полководец сделал все, чтобы проиграть сражение, то русский солдат впервые в столкновении с самой дисциплинированной и управляемой европейской армией проявил ту непоколебимую отвагу и хладнокровие, которые с тех пор стали легендой.

Схватка бушевала с нарастающим ожесточением по всему развернутому строю, русские стояли стеной, и им уже, казалось, улыбалась победа.

Прусские шеренги подались назад, русская конница вихрем устремилась в погоню.

Но генерал Сайдлиц[42] с неукротимой энергией бросился прямо навстречу русской коннице, вынудил ее дрогнуть и затем погнал на русскую пехоту, ряды которой таким образом были прорваны.

Бочонки с водкой, стоявшие в центре русского каре, теперь послужили причиной полной дезорганизации войскового порядка. Солдаты принялись опустошать их, а когда офицеры разбили бочонки, они бросались на землю и лежа хлебали губительное зелье, потоками растекавшееся в пыли.

Несмотря на это, русские тем не менее держались стойко, сражение с обеих сторон перешло в дикое кровопролитие, пока ночь не положила конец этой мясорубке. Король Пруссии сам не один раз был на волосок от опасности угодить в плен к казакам, все его адъютанты погибли, были ранены или оказались в руках русских.

На следующий день Фермор запросил перемирия, чтобы похоронить убитых.

– Это обязанность победителя, – от имени Фридриха Великого объявил граф Дона.

С наступлением ночи русские, беспрепятственно пропускаемые прусскими войсками, начали неторопливо и вполне организованно отступать. Они потеряли убитыми пять генералов, 936 офицеров и 20 590 человек рядового состава, потери прусской стороны составили 324 офицера и 11 061 рядовой.

Генерал Романцев, тем временем ушедший вперед в Померанию, в связи с Цорндорфским сражением теперь повернул обратно и так же, как Фермор, встал на постой в Польше. Последний послал небольшой корпус под командованием генерала Пальмбаха для осады Кольберга, который, хотя обороняло его всего семьсот человек из народного ополчения, держался стойко и мужественно, так что русским, у которых недоставало осадных орудий, вскоре пришлось отвести войска.

Август Третий дал согласие на нейтралитет Польши, но поскольку русскими он не соблюдался, прусский король мстил тем, что время от времени засылал на территорию республики летучие отряды, чтобы разрушать русские склады с запасами продовольствия и при посредничестве спекулятивных евреев наводнять польский рынок фальшивой монетой. Князь Александр Сулковский, – который до Брюля был министром Августа Третьего и, будучи возведен императором Францем в германские имперские князья, вел себя в своем графстве Лисса подлинным сувереном, прибавляя к своему титулу «милостью божьей», – в начале тысяча семьсот пятьдесят девятого года навербовал себе воинство, во главе которого собрался было выступить против Пруссии, а также в Позене и других населенных пунктах создал мучные хранилища для русских, запасов которых хватило бы, чтобы прокормить пятьдесят тысяч человек в течение добрых трех месяцев.

Между тем Фридрих Великий послал генерал-майора Воберснова во главе четырехтысячного соединения из Силезии в Лиссу и Позен; он атаковал князя, разорил там все запасы, завладел его орудиями, заставил его солдат вступить в ряды прусской армии, а самого Сулковского доставил в Глогау, где тот некоторое время оставался в плену.

Столь же удачлив был и граф Дона в своем походе через Бромберг, Цнин и Рогово против Позена. Он уничтожил у русских большие запасы зерна, добыл партии товара и увел с собой в качестве прусских рекрутов тысячи польских подданных.

В сентябре тысяча семьсот шестьдесят первого года под Хостыном в Польше внезапно появился генерал Платен, в результате ожесточенной схватки взял в плен тысячу восемьсот русских, отбил семь пушек и сжег пять тысяч повозок с зерном.

Так из-за своего нейтралитета Польша на свою беду оказалась не на шутку втянутой в войну и очутилась на краю пропасти.

Даже во Франции отреклись от Польши, французский министр Шуазо в тысяча семьсот пятьдесят девятом году писал французскому посланнику в Варшаве: «С польской короной велись переговоры, какие ведутся с державами, у которых есть нормальное правительство и от которых следовало опасаться или надеяться на какое-то влияние в решении европейских вопросов. Это политическое заблуждение... Состояние Польши может рассматриваться не иначе как анархия... Но поскольку эта анархия отвечает интересам Франции, то ее политика сегодня должна быть направлена на то, чтобы эту анархию поддерживать и с ее помощью препятствовать какой-либо державе увеличить свою территорию за счет Польши». Далее французскому посланнику давалось следующее поручение: «он должен постоянно создавать видимость того, что король Франции является защитником польской свободы и ее сторонником...» Зато теперь, вопреки своей прежней политике, Франция мобилизовала все ресурсы, чтобы как своими вооруженными силами, так и субсидиями способствовать победе Марии-Терезии.

Броглио одержал викторию над прусскими войсками под Бергеном в окрестностях Франкфурта-на-Майне, зато Фердинанд Брауншвейгский в июле тысяча семьсот пятьдесят девятого года нанес поражение французам под Минденом, оттеснил их обратно за Рейн и освободил от них Вестфалию и Ганновер.

Австрийцам же и русским сейчас, казалось, тем более покровительствовала фортуна.

Двадцать третьего июля под деревней Кай на Одере, недалеко от бранденбургской границы, русские дали бой прусским полкам под командованием генерала Веделя. Прусские войска, которые в соответствии с приказом своего короля должны были остановить русских и помешать их соединению с Лаудоном, приближавшимся во главе тридцатитысячной армии, были разбиты наголову. Они потеряли пять тысяч человек убитыми, ранеными и пленными и начали отступление.

Третьего августа русские под командованием Салтыкова и австрийцы под командованием Лаудона соединились под Франкфуртом-на-Одере. Фридрих Великий передал в Силезии командование операциями против Дауна[43] своему брату, принцу Хайнриху, и, сопровождаемый только одним эскадроном гусаров, полетел сюда, чтобы оказать противодействие назревающей здесь угрозе.

Двенадцатого августа он атаковал союзников под Кунерсдорфом. Семь часов продолжалась кровопролитная битва, к шести часам вечера Фридрих уже считал себя победителем, когда Лаудон вовремя приказал австрийцам стремительно атаковать из засады в так называемой Пустой лощине и тем совершенно расстроил прусские порядки. Их отступление скорее напоминало бегство. Потери с обеих сторон были колоссальные.

 

Салтыков потерял шестнадцать тысяч человек.

– Если я одержу еще одну такую победу, – говорил он, – то мне придется с жезлом в руке самому доставлять весть о ней в Петербург.

Прусская армия совершенно разложилась. Фридрих Великий, казалось, проиграл. Он писал своему министру Финкенштайну: «От моей армии численностью в сорок восемь тысяч человек у меня на этот момент не наберется и трех тысяч. Все течет. В Берлине должны, видимо, задуматься о своей безопасности. Это ужасный удар, я не переживу его. Последствия сражения будут гораздо хуже, чем понесенные в нем потери. У меня больше нет ресурсов, и я полагаю, что все и в самом деле потеряно. Я не переживу заката своего отечества. Я прощаюсь навеки».

В своих произведениях Фридрих говорит, что «только от его противников зависел тогда конец войны, им надо было лишь его добить».

Только Салтыкову он обязан своим спасением. Позднее тот совершенно не отрицал, что битвы под деревней Кай и под Кунерсдорфом он выиграл вопреки всякой логике. Вина же его заключалась в том, что он не стал преследовать прусские силы и те, таким образом, сумели переправиться через Одер, более того, он даже дал Фридриху время собрать бежавших в единый кулак и не помешал присоединиться к нему генералам Вуншу и Клайну с их корпусами, так что уже через несколько дней король снова стоял во главе двадцативосьмитысячной группировки.

Точно так же Салтыков категорически отказался предоставить австрийцам свое содействие для третьей решающей битвы. Так из-за ограниченности и мелочности русского генерала была потеряна победа и все связанные с ней преимущества в Семилетней войне не только для союзников России, но сама Россия лишилась славы сказать решающее слово в великой европейской войне и не получила всех тех плодов, которые после двух победоносных сражений вот-вот сами должны были упасть ей в руки.

Тем не менее царица с редким великодушием вознаградила своих победоносных генералов и солдат. Салтыкова она произвела в фельдмаршалы, князя Голицына в генерал-аншефы. Все прочие генералы получили Андреевские ордена. Каждому солдату было выдано в подарок шестимесячное жалованье и вручена памятная медаль.

До конца августа Салтыков оставался под Франкфуртом и только в сентябре собрался в поход на Силезию. Когда же приблизился Фридрих, он ушел назад через Одер, разрушив за собой все мосты, чтобы избавиться от преследования, и отступил в Польшу, повсюду опустошая, предавая огню и разграблению страну.

Четвертого сентября в связи с поражением под Кунерсдорфом прусскими частями был оставлен Дрезден, и прусский генерал Финк с двенадцатитысячным войском сдался под Максеном в плен австрийцам.

В тысяча семьсот шестидесятом году Салтыков покинул свои польские квартиры только в июле, но лишь для того, чтобы после победы Фридриха над Лаудоном под Лигницем пятнадцатого августа тотчас же снова вернуться в них.

Посланный в Померанию русский корпус в пятнадцать тысяч штыков в то же самое время подошел к Кольбергу и во второй раз за эту войну начал осаду этой прусской крепости. У берегов Пруссии появился адмирал Мисаков с двадцатью семью русскими военными кораблями и высадил восемь тысяч человек подкрепления под командованием генерала Демидова. По Кольбергу был открыт чрезвычайно ожесточенный огонь, в течение четырех суток на город было брошено несчетное количество зажигательных шаров и семьсот пушечных ядер, но солдаты гарнизона, мужественно поддерживаемые горожанами, под руководством осмотрительного коменданта Хайдена оказывали отчаянное сопротивление. Восемнадцатого сентября, на двадцать шестой день осады, на подмогу обороняющимся подоспел генерал Вернер с пятитысячным подкреплением, и русские в спешном порядке отступили.

Опять союзники принялись жаловаться в Петербург на ведение войны русскими. Царица, страдания которой с каждым месяцем усиливались, в связи с этим послала Салтыкову приказ немедленно снова перейти в наступление, согласно плану Дауна вторгнуться через Силезию в Бранденбургскую марку и взять Берлин.

Для выполнения этой операции русские отправили двадцать тысяч человек под командованием Тотлебена и Чернышева, австрийцы выставили пятнадцать тысяч под началом Ласи и Брентано. Тотлебен, ведший русский передовой отряд, считал делом чести опередить австрийцев, он двигался день и ночь и уже третьего октября, на шестые сутки русского выступления из Силезии, с тремя тысячами человек стоял под стенами Берлина.

Столица прусского королевства в ту пору уже имела в периметре более двух миль и, будучи совершенно неукрепленной, являлась легкой добычей для нападения неприятеля, ее оборонял только гарнизон в тысячу двести человек.

Правда, для спасения Берлина к нему спешно подошли соединения принца Евгения Вюртембергского и генерала Хюлсена, но они были не в состоянии долго противостоять вдвое превосходящим их силам корпуса Чернышева.

Берлин капитулировал.

Генералу Тотлебену, ведущему свой род из Тюрингии и прежде служившему прусским офицером, город был обязан тем, что ему предъявлялись более мягкие условия, чем первоначально предполагал наложить на него верховный главнокомандующий.

Фермор затребовал контрибуцию в четыре миллиона талеров, а Тотлебен снизил ее до полутора миллионов и двухсот тысяч талеров для войск, которые и были распределены в них. Австрийцы подошли лишь через шесть дней. Ласи был очень раздражен мягкостью русских. Когда русские не пожелали уступить ему одни из городских ворот, он силой разогнал их караул у Галльских ворот и овладел ими. Кроме того, он потребовал для австрийцев равной доли в дележе контрибуции. После чего Чернышев приказал передать австрийцам трое ворот города и вручить пятьдесят тысяч талеров. Но и после этих уступок Ласи мало придерживался правил окончательной капитуляции. Вопреки ее условиям он расквартировал в городе большинство полков, которые начали устраивать сущие безобразия и буквально грабить население. Потом их примеру последовали казаки, а саксонцы с варварством, намного превосходящим русских, уничтожали произведения искусств в замке Шарлоттенбург.

Фридрих покинул Силезию, чтобы спасать свою столицу. Салтыков и Фермор, стоявшие под Франкфуртом, приказали Чернышеву после этого отступить. Двенадцатого октября русские очистили Берлин и вслед за основными силами своей армии последовали в Польшу, в то время как австрийцы остановились на Эльбе, где, атакованные Фридрихом и Цитеном, после кровопролитного боя в ноябре проиграли сражение под Торгау.

В том же месяце Салтыков был отстранен от командования, которое принял на себя престарелый фельдмаршал Бутурлин. Всю зиму он пребывал в таком же бездействии, как и его предшественник. Лишь двадцать седьмого июня тысяча семьсот шестьдесят первого года он покинул Позен, прежде отправив обвиненного в соглашении с прусским королем генерала Тотлебена в кандалах в Петербург.

Двенадцатого августа русские под командованием Бутурлина, численностью в семьдесят тысяч человек, и австрийцы под началом Лаудона, численностью в шестьдесят тысяч, соединились под Штригау в Силезии.

У Фридриха было под ружьем всего пятьдесят тысяч, с которыми он не отважился ввязываться в сражение, а окопался под Баугельвицем. Из-за нерешительности Бутурлина крупная совместная акция союзников то и дело откладывалась, пока не кончилось продовольствие, после чего главная русская армия отошла в Позен. Здесь осталось только двадцать тысяч человек под командованием Чернышева. Подобное развитие событий спасло прусское воинство от отчаянного положения, когда они были уже близки к смерти от голода. Намереваясь дать бой наседающим австрийцам в более благоприятной для себя позиции, Фридрих, заманивая противника, отступил, однако Лаудон не стал его преследовать, а вместе с Чернышевым напал на крепость Швайдниц с такой отвагой и гениальностью, что ее комендант, Цастров, в ночь на десятое октября вынужден был без формальной капитуляции сдаться в плен. Последствием этого внезапного удара было завоевание всей Верхней Силезии.

Тем временем в Померании русские в третий раз окружили Кольберг. Романцев с двадцатитысячным войском осадил крепость со стороны суши, тогда как русский флот, к которому примкнула шведская эскадра, блокировал гавань.

Тринадцатого декабря от прусского коменданта Хайдена в десятый раз потребовали сдачи крепости, и шестнадцатого декабря вследствие недостатка продуктов питания он наконец после четырех месяцев мужественной обороны был вынужден капитулировать.

14
Зимние радости

По мере того как страдания императрицы в последние годы усиливались и она все больше была прикована к комнате, ее отношение к своему супругу, Алексею Разумовскому, становилось все более теплым и сердечным.

В конце концов Елизавета уже просто не могла обойтись без этого верного и благородного человека, она жила только с ним и в нем, и складывалось впечатление, что закат жизни принес ей те настоящие радости, которых она тщетно искала в пору полного блеска и на вершине бытия, когда они, отчасти вследствие внешних обстоятельств, отчасти в силу ее собственных страстей, сливались в какой-то вихрь чувственных наслаждений.

И только теперь она смогла до конца узнать истинную цену этому человеку, которого так безгранично любила, даже боготворила, смогла понять его и отдать ему должное. В то время как другие, изо дня в день ожидая конца царицы, не редко даже связывая с этим свои надежды, уже повернулись к новому солнцу – Екатерине, Разумовский один остался ей верен и она, обычно находившая удовлетворение только в шуме феерических празднеств и в смене олимпийских прихотей, теперь не нуждалась ни в ком и воспринимала одиночество как высокую милость судьбы.

В последнее время она стала такой инертной, что теперь когда-то кокетливая женщина даже не желала одеваться. Если ей случалось принимать у себя особ своего двора либо иностранных посланников, ее камеристкам приходилось наскоро сметывать ей платья на живую нитку, а затем снова быстро распарывать с помощью ножниц. Она была изнеженной и капризной и ее приближенные часто жаловались на несправедливость претензий, которые она предъявляла им при каждом удобном случае; Разумовский, однако, не уставал прислуживать ей, исполнять любые ее, даже самые причудливые желания, и она была так счастлива видеть, как ее супруг находит высшее удовольствие в том, чтобы подчиняться каждому ее знаку, и с воодушевлением, которого ничто не в состоянии было уменьшить, и сегодня еще как возлюбленный раб склонялся к ее ногам.

Зато во всех официальных делах она теперь позволяла ему руководить собой, и решительность русской политики в последние годы ее правления, энергия, с какой она вмешивалась в ведение войны ее генералами, были делом его рук, как и благотворные улучшения, имевшие место во внутренней жизни страны. Любое сообщение о победе, приходившее в ходе Семилетней войны, становилось триумфом для них обоих, и они вместе праздновали его без внешней помпезности, но именно поэтому не менее торжественно, в сердечном согласии супругов, которые даже в последние годы своего союза не прекращают оставаться любящими.

В духовной жизни своей эпохи Елизавета теперь тоже принимала живое участие. Музыка и поэзия занимали не последнее место среди зимних радостей ее последних дней. Граф Шувалов – согласно Вольтеру[44] самый образованный человек тогдашней России – вдохновленный трудами по французской истории и желая воздвигнуть аналогичный памятник и своему отечеству, пригласил великого французского литератора написать историю Петра Великого.

Императрица с пониманием откликнулась на инициативу Шувалова, она тоже была рада возможности увидеть образ своего великого отца в изложении такого выдающегося корифея пера и приказала для этой цели открыть все архивы. Уже в тысяча семьсот пятьдесят девятом году Шувалов сумел представить Вольтеру все необходимые документы, по которым тот позднее и создал свою знаменитую книгу[45].

С наступлением зимы тысяча семьсот шестьдесят первого года Елизавета почувствовала себя лучше, казалось, она могла бы даже порадоваться полному выздоровлению, но на самом деле была, конечно же, очень далека от привычной свежести и хорошего настроения, свойственных безмятежным годам молодости. Она еще стала ближе преданному сердцу супруга, а в отношении к остальному окружению, которое льстя и заискивая снова приблизилось к ней, выказывала лишь презрение и равнодушие. Всякое принуждение, всякий этикет был отныне и навсегда изгнан из ее дворца. Богатое неглиже заняло место державных нарядов. В просторном ниспадающем шелковом одеянии и роскошной длинной домашней шубе она, вытянувшись на мягких подушках, с утра до вечера возлежала на оттоманке, а супруг помогал ей коротать время, и так она теперь поддерживала связь со всем остальным миром. Лишь изредка к ней допускался министр или посол, и, как правило, им приходилось выбирать Разумовского своим рупором.

Ежедневно, после того как она одевалась и завтракала, он появлялся у нее, чтобы уладить с ней текущие государственные дела, затем они совершали совместную прогулку в санях, во время которой он правил лошадьми, а она сидела рядышком; после обеда она ложилась вздремнуть, потом они играли в карты или музицировали, либо он что-нибудь читал ей, наконец, они просто болтали о том о сем, и тогда он сидел у ее ног или она обнимала его и с тихим удовлетворением склоняла свою голову ему на грудь.

Так вечером четвертого января тысяча семьсот шестьдесят второго года она покоилась в его объятиях. Оба молчали, ибо они были счастливы как никогда прежде. Глубокая тишина царила во дворце, в покоях, только массивные часы, стоявшие на камине, однообразно тикали да в дымовой трубе время от времени завывал ветер.

Внезапно все еще красивая женщина выпрямилась и с необычным выражением больших чудесных глаз посмотрела на мужчину своего сердца.

– Я недолго уже проживу, – пробормотала она, – нынешней ночью мне приснился сон, будто я возносилась на небо. Мне было так приятно, я чувствовала себя в этот момент такой свободной, но это не предвещает ничего хорошего.

– Зачем ты бередишь себя подобными мыслями? – сказал супруг. – Сейчас, когда ты, слава Богу, во всей силе и красоте снова предстаешь перед нами.

– Помни о том, что я тебе сказала, – продолжала царица, – и ты вскоре узнаешь, что мои предчувствия меня не обманывали.

– Ну что за хандра...

– Я не расстроена, ты видишь, напротив, я никогда в жизни не была действительно счастлива, а вот сейчас я счастлива, счастлива тобой и твоей любовью, мне становится больно, очень больно, оттого что мне придется тебя покинуть, но это должно случиться, а потому... – она на мгновение замолчала.

– Что ты хотела сказать?

– А потому ты должен еще сегодня услышать то, что наутро я, вероятно, сказать тебе уже не сумею, – договорила она и в порыве сердечного чувства обняла Разумовского и, обливаясь горючими слезами, поцеловала его. – Если я и благодарю Бога, то благодарю его не за трон, который он даровал мне, не за победы, по его воле одержанные моим оружием, или еще за что-то другое, нет, я каждый вечер, прежде чем смежить глаза, благодарю его только за то, что он послал мне тебя. Ты возвысил меня, своим благородством ты подвигнул меня к исполнению долга перед своим народом, научил меня владеть своими отвратительными страстями и сделал меня такой счастливой, какой еще не была ни одна женщина...

Больше она не могла говорить, голос ее прервался, блаженные слезы душили ее, Разумовский опустился перед ней на колени и с немой благодарной любовью обнял ее. Снова стало тихо во дворце, в покоях, только огонь пел монотонно в камине.

15
Последний час

На следующее утро императрица была разбужена известием о победе при Кольберге; она тотчас же велела позвать к себе Разумовского и, когда он вошел в ее спальню, кинулась навстречу ему, обеими руками обхватила его за голову и расцеловала.

– Вот... читай, – воскликнула она после этого, – новый триумф, Кольберг взят.

Пока ее супруг пробегал глазами депешу, она взволнованно продолжала:

– Теперь нам тем более следует продолжать войну, неправда ли, мой друг, и не страшиться никаких жертв, пока этот лицемерный и вероломный король Пруссии не будет усмирен и влияние России на все европейские процессы не будет обеспечено навсегда.

Разумовский обрадованно поддержал ее и тотчас же обсудил с ней целый ряд приказов, которые считал нужным направить генералам Бутурлину и Романцеву. Елизавета согласилась со всеми его предложениями и Разумовский удалился, чтобы распорядиться об оформлении депеш. После этого царица обедала с ним и за трапезой была в приподнятом настроении, она смеялась, балагурила и подтрунивала над ним. Когда она встала из-за стола, чтобы как обычно ненадолго прилечь, Разумовский, собравшийся уже было откланяться, внезапно сказал, с ласковой улыбкой поглядев на нее:

– Такой веселой, красивой и здоровой как сегодня я тебя давненько уже не видел.

– Ты, чего доброго, под конец еще опять в меня влюбишься, – пошутила Елизавета.

– О, это было бы невозможно!..

– Почему же?

– Потому что я никогда не переставал любить тебя.

Он галантно поцеловал ей руку, а когда она улыбаясь подставила ему свои красивые пухлые губы, он поцеловал ее в уста и потом ушел, чтобы отправить курьеров.

Когда стемнело и с делами было покончено, он пешком отправился из министерства в Зимний дворец. Перед ним он увидел толпу людей, что-то возбужденно обсуждающих между собой.

 

– Что произошло? – спросил он.

– Императрица только что умерла, – ответил какой-то гвардейский солдат.

Разумовский со всех ног кинулся во дворец и взбежал по лестнице. В вестибюле он столкнулся с графиней Шуваловой.

– Мы только что послали за вами, – крикнула она, завидев Разумовского, – новый внезапный приступ, государыня при смерти.

Когда он подошел к ее ложу, на котором, прикрытая своей красной горностаевой шубой, подобно умирающей деспотине Азии лежала Елизавета, она уже не могла говорить, она только подняла на него глаза и, узнав его, чуть заметно пошевелила губами, а ее пальцы попытались отыскать его руку.

Он обнял ее. Прильнув головой к его груди, орошенная потоком его горячих слез, она пятого января тысяча семьсот шестьдесят второго года скончалась.

Едва успели навеки закрыться ее глаза, как тут же высшие сановники империи, представители органов власти, Сената, Синода, министры и генералы отправились к престолонаследнику, спешно прибывшему во дворец, чтобы присягнуть ему на верность. Затем в придворной часовне устами статского советника Волкова был торжественно оглашен манифест Петра Третьего, в котором он называл принца Ивана узурпатором, а себя объявлял законным наследником русского трона и обещал «во всем следовать по стопам мудрого монарха Петра Великого, своего деда, и подобно ему еще больше способствовать повышению благополучия своих верных подданных».

От имени присутствующих официальных лиц государства ответил владыка новгородский Сечин:

– Император Петр Федорович – точная копия Петра Великого как именем своим, так и делом – мы предлагаем тебе то, что уже твое. Взойди же на самодержавный, унаследованный от предков престол, который еще в тысяча семьсот сорок втором году был обеспечен тебе нашей клятвой и законное владение которым признает за тобой Европа и Азия.

После завершения богослужения царь Петр Третий поспешил отменить последние приказы своей предшественницы. Разумовский с обычным бесстрашием, которое неизменно проявлял там, где дело касалось блага отечества, подошел к нему и попытался объяснить, что интересы России требуют энергичного продолжения войны. Все оказалось тщетным.

– Что такое, скажите на милость, Россия? – насмешливо спросил Петр Третий, в такт постукивая себя нагайкой по сапогу. – Еще два часа назад она означала «Елизавета Петровна», а сейчас называется «Петр Третий». Царица развязала войну с Пруссией только из-за того, что прусский король сочинил на нее хлесткую эпиграмму, а я заключу мир с Фридрихом Великим, поскольку восхищаюсь им и уважаю его, как никто другой на белом свете, и потому что имею честь быть офицером его армии и уже в силу одного этого не могу обнажить шпагу против своего полководца.

Он незамедлительно отправил двух курьеров к месту полевой дислокации генералов, которым те вручили приказ тотчас же по его получении прекратить все военные действия против прусских войск, и еще одного непосредственно к королю, которому он доставил весть о мире.

Так благодаря смене русского монарха Фридрих Великий был спасен.

Устроив первые пробы своего себялюбивого и произвольного правления, новый царь вместе с генерал-фельдмаршалом князем Трубецким сначала в большом зале дворца привел к присяге роту лейб-гвардии, а затем совершил тот же церемониал с выстроенными перед дворцом гвардейскими и пехотными полками.

В то время как новый государь при свете факелов верхом на коне появился перед фронтом полков, которые под звуки военного оркестра поочередно брали ружья «на караул», склоняли знамена и оглашали воздух громкими криками «ура», покойная царица, покинутая всеми, кто служил ей и почитал, лежала на смертном одре.

Лишь одна-единственная лампадка мерцала под безмолвными сводами и отбрасывала неверный красноватый свет на бледный лик человека, который стоял на коленях у ног покойницы и молился...

Этим человеком был Алексей Разумовский.

16
Эпилог

Полгода спустя Петр Третий был свергнут своей супругой, которая, после того как Орлов[46] задушил его в темнице, взошла на российский престол под именем Екатерины Второй.

Слабости ее общеизвестны, тогда как великим сторонам ее натуры до сих пор не отдана та дань восхищения, которой они несомненно заслуживают. Она оказалась той государыней, которая, несмотря на то, что ее личная жизнь фраппировала современников и потомков, заложила основы России как мировой державы, с нее начинается новая эра, в реформах внутри страны она была столь же великой, как и во внешней политике.

Ее фаворит Орлов тщетно старался поставить Екатерину в зависимость от собственной воли, его крепкая рука нужна была ей, чтобы достичь короны, но достигнув действительного владычества, к которому стремилась с неукротимой жаждой власти, она совсем не собиралась делить его еще с кем-то и очень скоро дала Орлову понять, что он для нее теперь немногим отличается от любого подданного. Точно так же потерпели неудачу все попытки Орлова склонить ее к браку с ним.

Прошло много лет со смерти Елизаветы. Однажды вечером Орлов воспользовался хорошим настроением императрицы, чтобы снова высказать ей свое заветное желание. Екатерина слегка нахмурила лоб и ничего ему не ответила. Однако когда Орлов сослался на тайное бракосочетание Елизаветы с графом Алексеем Разумовским и заговорил о документах, которые на этот счет у того имеются, в голове Екатерины внезапно мелькнула мысль, обещавшая дать в ее руки средство раз и навсегда положить конец притязаниям Орлова.

– Если императрица Елизавета и в самом деле вышла замуж за Алексея Разумовского и это можно подтвердить документально, – с тонкой улыбкой произнесла она, – то я больше не стану сопротивляться и отдам тебе свою руку, Орлов.

– Ты это всерьез говоришь, Катенька? – воскликнул тот, сияя от счастья.

– Вот тебе мое слово.

Орлов пал перед ней на колени и осыпал поцелуями ее руки, он не заметил насмешливой, уверенной в победе улыбки Екатерины. А она знала Разумовского и на благородстве его преданного сердца строила свой план. Сразу после смерти Елизаветы он совершенно отдалился от общественной жизни и от двора, жил одиноко и нелюдимо среди столичного шума, блеска и суеты, занятый только собой и своими воспоминаниями. Настоящий малоросс, он во всем – образом жизни, хлебосольством и скромным сердечным нравом – сохранил верность своей родине, которую любил так же сильно, как когда-то любил царицу. Петербург видел его лишь тогда, когда он выезжал в церковь.

– Я не верю, что бракосочетание императрицы Елизаветы с Алексеем Разумовским действительно состоялось, как пишут о том за границей, – сказала Орлову Екатерина на следующий день, – прежде всего я сомневаюсь в существовании каких-либо подтверждающих сей факт документов, но поскольку граф Разумовский еще, слава Богу, жив, то давай поинтересуемся у него самого.

После этого она продиктовала графу Воронцову указ, которым в память о своей незабвенной тетушке, царице Елизавете, она присваивала ее бывшему супругу, графу Разумовскому, титул императорского высочества.

С этим рескриптом она послала Воронцова к пожилому человеку, хранящему верность любимой женщине, и велела просить его, если возможно, представить относящиеся к его браку с царицей Елизаветой письменные свидетельства. Часом позже Воронцов подъехал к небольшому деревянному дворцу Разумовского. Здание выглядело вымершим. Пришлось долго стучать увесистой железной колотушкой, прежде чем появился необычного вида казак; он отворил ворота и проводил посланца монархини к своему хозяину.

Когда Воронцов вошел в комнату, Разумовский в долгополом темном кафтане, еще более подчеркивавшем почтенность его облика, сидел в кресле с высокой спинкой у камина, в котором пылало яркое пламя, и читал малорусскую библию, отпечатанную в Киеве. При виде Воронцова по лицу его скользнула едва заметная мягкая улыбка, он поздоровался с гостем приветливым кивком головы и жестом указал ему на кресло рядом с собой.

– Их величество, наша всемилостивейшая императрица Екатерина Вторая послала меня к вашему превосходительству, – усаживаясь, заговорил Воронцов.

Разумовский с удивлением посмотрел на него, однако не проронил ни слова.

– Есть одно исключительно деликатное обстоятельство, – продолжал Воронцов. – Обращаясь к вам, Их величество доказывает, сколь безгранично она вам доверяет, сколь глубоко уважает вас, господин граф. Императрица даже поручила мне использовать от ее лица именно эти выражения. Граф Орлов утверждает, что блаженной памяти императрица Елизавета была тайно обвенчана с вами. Коль скоро это соответствует действительности, то Их величество приняло решение почтить память своей тетушки произведением вас в княжеское достоинство и присвоением вам титула императорского высочества. Вот касающаяся сего вопроса грамота.

Разумовский взял ее и внимательно прочитал от начала до конца, после чего вернул ее Воронцову, поднялся с кресла и подошел к комоду, на котором стоял обитый серебром и инкрустированный перламутром сундучок из эбенового дерева. Найдя ключ, он открыл его и извлек из потайного отделения небольшую пачку бумаг, завернутых в розовый атлас.

Вынув бумаги, он снова положил атлас в сундучок и начал читать оные, при этом серьезное и умиротворенное лицо его время от времени озаряла блаженно-печальная улыбка.

Закончив чтение, он поцеловал бумаги, со слезами на глазах посмотрел на образа, которые точно в хате какого-нибудь малорусского крестьянина украшали стену его комнаты, перекрестился, медленно подошел к камину и бросил бумаги в огонь.

До этого он не проронил ни слова.

Когда бумаги превратились в пепел, Разумовский снова уселся в кресло и заговорил:

– Я был всего лишь верным слугой покойной императрицы Елизаветы Петровны, которая, хотя я не заслуживал этого, осыпала меня благодеяниями.

Я никогда не забывал, из какого ничтожного состояния ее десницей был вознесен до высших степеней почета. Я поклонялся ей как благосклонной матери миллионов подданных и никогда не осмеливался даже думать о близких отношениях с ней. Стократно смиряю я себя, вспоминая о минувшем, и живу будущим, которого никому не дано избежать, и молитвой.

Но если бы то, о чем вы только что со мной говорили, даже и случилось на самом деле, то вы убедились сейчас, что я всегда был напрочь лишен тщеславия предавать гласности нечто такое, что каким-то образом могло бы бросить хоть малейшую тень на незабываемое.

У меня нет документов.

Сообщите об этом Их величеству. Да соблаговолит она и дальше сохранять свое расположение ко мне, седовласому старику, который больше не домогается земных почестей. А если действительно есть такие самонадеянные люди, честолюбие которых толкает их на достижение высшей ступени земного величия, то наш долг, напротив, состоит в том, чтобы не совершать ничего, что могло бы поддержать таковых в их стараниях.

Когда Воронцов слово в слово пересказал все это императрице, Екатерина на мгновение замолчала, а затем взволнованно произнесла:

– Именно этого благородного самопожертвования, свойственного малороссам, я от Разумовского и ожидала.

Вернуться в раздел: Проза